В Хижняк - Конец черного лета

Завьялов с тревожным интересом наблюдал за тем, как двое здоровяков поспешно выносили из недр склада и с профессиональной сноровкой грузили на машину ящики и корзины. Напоминало это чем-то кадры немого кино, скоростью, что ли, ибо трудились незнакомцы на совесть. А он стоял недалеко от боковой стены здания и смотрел. Успокаивало его, конечно, то, что был еще и третий участник ударной погрузки — начальник консервного цеха, он же материально ответственное лицо Дранов. Правда, сегодня лица на нем не было. Он тревожно озирался, раздраженно торопил грузчиков, которые и без того действовали на пределе возможного. Но сейчас этого было явно недостаточно Дранову. Он даже не заметил, как Федор на минуту вышел из укрытия и в нерешительности потоптался на месте, покусывая бог весть откуда взявшуюся травинку. А когда груженная добром машина отъехала, Дранов потянулся было к заднему карману брюк, и значение этого жеста Федор хорошо понял, ему стало даже как-то легче. Но записная книжка так и не была вынута на свет, а Дранов закрывал склад. Затем он медленно побрел в сторону четвертого совхозного отделения.

И только теперь, пожалуй, Федор уже не сомневался, что нехорошие дела творятся под крышей склада, вокруг него, вся эта возня напоминала ему действия «мышиного папы», а попросту говоря, вора и его сподручных. Похоже, в совхозе свило себе гнездо целое «шобло» расхитителей. Но возможно ли это? Он еще пытался что-то смягчить, повернуть факты и так, и этак… Но все сводилось к одному: склад постоянно разворовывается.

А знает ли об этих неблагоприятных делах директор Малюгин? Вот бы с кем посоветоваться, рассказать о своих подозрениях. Совхозный директор — человек ответственный, сам с масштабом и, видимо, крут и непримирим, когда речь идет о вещах принципиальных или, напротив, о делах сомнительных и попросту нечестных. Но как ты подойдешь к нему сейчас, работник без году неделя, кого будешь «сдавать», не зная толком всех обстоятельств этих, как ты уверен, краж на складе? А не вызовет ли он сразу же Дранова, и они вместе весело и вдоволь посмеются над тобой, потому что тут же выяснится какая-то деталь, о которой ты и не подозревал, и все встанет на свои места. Нет, так нельзя, надо по возможности быстрее проверить это еще раз, и тогда уже, утвердившись в своих подозрениях или имея в руках неопровержимые факты, думать, куда и к кому обращаться.

А тут еще Василий Захарович масла в огонь подлил. Учуял он, что ли, изменение в ровном до вчерашнего дня настроении Федора, когда вдруг спросил за вечерним чаем, ставшим уже традиционным:

— Видать, что-то на работе у тебя не клеится?

Сначала Федор хотел было отделаться общими фразами, но потом все же решился и подробно рассказал Нечаеву и о своих подозрениях, и о том, что видел, слышал, наблюдал за этот прошедший месяц на своей работе, показавшейся поначалу совершенно безобидной и тихой. И вот…

— Понимаете, — Федор стал загибать пальцы на руке, — номера всех машин, фамилии получателей, кроме последних, и записки Дранова у меня хранятся, я их надежно припрятал. Думаю, это уже немало.

— А он не спрашивал у тебя об этих записках?

— Несколько раз. И я отвечал, что сразу же их уничтожаю.

— Как же он реагировал?

— В первый раз даже не поверил, а вот совсем недавно был очень доволен моим ответом и похвалил за разумные действия.

— Похвалил… Странно все это, ты прав, очень подозрительно и наводит на весьма грустные мысли. И это здесь, в процветающем хозяйстве, в нашей тихой и славной «Девице». Такие люди, такой размах — и, вероятно, обыкновенное наглое воровство. И у кого?

Василий Захарович в сердцах отодвинул блюдечко с вареньем и начал мерно постукивать рукояткой кухонного ножа по столу. Задумался, опустив голову, затем сказал:

— Ты ничем не выдавай себя, присматривайся, запоминай. Конечно, что-то нужно предпринимать. Но вот что и когда? Предоставь это мне…

Федор ушел к себе. Присел к столу с журналами, механически открыл и закрыл боковой ящик. Что-то заставило его снова открыть этот ящик, — он увидел общую тетрадь в темно-синей обложке, «Как это я забыл, — даже ругнулся тут же Федор, — ведь это тетрадь Василия Захаровича». Он открыл ее и прочитал на первой странице: «Записки лейтенанта Нечаева В. З., 1941–1944 гг. Составлены по памяти в 1946–1956 гг. Бараниха».

В августе 41-го Марту вызвали в гестапо. Принимал ее штурмбанфюрер Файн. От имени фатерланда и от себя лично он выразил ей глубокое соболезнование в связи с потерей отца — незабвенного Густава Шернера (брата известного впоследствии генерала, войска которого так отчаянно сопротивлялись в Чехословакии уже после капитуляции гитлеровской Германии). Затем Файн зачитал Марте приказ фюрера (при этом он встал из-за стола и замер, как истукан) о награждении Густава фон Шернера посмертно рыцарским крестом с дубовыми листьями, а также о выдаче дочери погибшего денежного вознаграждения и возвращении ей всей движимой и недвижимой собственности, отобранной большевиками.

Файн удовлетворенно хмыкнул, прочтя последнюю фразу, уселся за стол и снова принял более или менее человеческий облик (пока он читал приказ, о нем нельзя было этого сказать). Спросил у Марты, кто еще из родственников Шернера остался в России. Марта назвала меня, — племянника Шернера, сына его родной сестры, умершей во время родов.

— Так это сын Гейнца?

— Да, Рудольф Гейнц.

Файн тут же изъявил желание встретиться со мной.

…Но Файн не стал по каким-то соображениям приглашать меня в гестапо. В один из воскресных дней он сам приехал к нам. Время было обеденное. Встретила его Марта. Затем мы трое обедали в саду. Файн много ел и пил, рассказывал, как он выразился, «пикантные» анекдоты и после каждого, не ожидая нашей реакции, заливался визгливым, но зато искренним и жизнерадостным смехом. Не могу этого объяснить, но мне почему-то было его жаль. Когда подали кофе с коньяком и сигареты, Марта нас оставила, причем даже не сославшись, как это положено у женщин, на недомогание. Мы остались вдвоем с Файном, и лицо его сразу стало серьезным и неприятным.

— Сейчас, Гейнц, вы, конечно же, начнете ругать большевиков, — он усмехнулся, отпил немного коньяку и запил кофе.

— Вы считаете, что у меня нет для этого оснований?

— И да, и нет… Вам же большевики сохранили жизнь, — начал было Файн, но я рискнул его перебить.

— Если у вас есть вопросы, кроме тех, которые связаны с выяснением моего отношения к Советам, задавайте их, пожалуйста. Если же нет, оставьте мне самому решить, как отблагодарить чекистов, сохранивших мне жизнь.

В моих словах прозвучала явная ирония и нотки самолюбия, замешанного на чувстве собственного превосходства. Однако это не обескуражило Файна.