В Хижняк - Конец черного лета

…И снова что-то не получилось у Василия Захаровича там, в городе. Нельзя было сказать, что он расстроен и недоволен своей поездкой, напротив — Нечаев шутил даже больше обычного, оживленно расспрашивал Федора о новостях, рассказал Дашеньке веселую историю, приключившуюся с ним в большом и почти загадочном для него своими порядками и обилием товаров новом универсаме. (Василий Захарович признался Федору, что за всю жизнь свою лишь два или три раза «крупно» покупал промтовары, а костюмы, ежели для себя, в основном шил. По магазинам ходить не любил и «толку в этом не понимал».) И все же того, главного, зачем он ездил, Нечаев не привез. Но видно было, что надежды на лучшее не теряет, и кое-какие новые сведения у него есть. Федор ни о чем не спрашивал старого учителя и, как он позже понял, правильно делал. Уже на следующий же вечер тот сам подошел к нему и сказал:

— Спасибо, что не задаешь вопросов. Увидишь, скоро мы до истины доберемся.

Так получилось, что этот вечер они, не сговариваясь, посвятили воспоминаниям о том, что пережил каждый из них в трудные для него годы. Для Завьялова они были совсем недавними — только тронь память — и вот они рядом, приземистые, карликовые здания с узкими окнами, вот широкий плац с чахлыми деревцами, огромная столовая с тысячезвонной перекличкой чугуна и алюминия… И серо-черные нестройные ряды людей, большинство из которых хотело взять от жизни многое, ничего не давая взамен.

Для Василия Захаровича прошлое это было отдалено, как если бы он смотрел на него через передние линзы бинокля. Но тоже помнилось многое. Хоть и не так, и не то, что Федору. Внешние приметы жизни, сам быт, каждодневные заботы меньше занимали его. Сам факт пребывания в Баранихе, судьбы окружавших его людей, подобные его судьбе, — вот что тревожило мысль, заставляло ее искать ответа на вопросы непростые, трудные и порой представляющиеся вообще неразрешимыми.

Сначала ему казалось, что так оно и должно быть: наша армия и воины-чекисты, к которым он и сам еще недавно принадлежал, всегда начеку, ни один враг или пособник его не должны быть упущены, их следует уничтожать или строго наказывать, посылая искупать свою вину в суровые места, подобные этому. Конечно, могут случаться во время бескомпромиссной, жесткой борьбы и какие-то частные ошибки, накладки, не все ведь бывает идеально. Но зато каждый, кто против нашего великого дела, будет обезврежен. Именно так думал он тогда. И пусть даже такой «частной ошибкой» станет он сам, ничего от этого не меняется — такова диалектика революционной борьбы, самой жизни, требующей жертв от тех, кто хочет сделать ее по-настоящему счастливой для многих других, для целого общества.

Но шло время, Нечаев знакомился с людьми, окружавшими его, их жизненными дорогами, нередко — их сокровенными мыслями и совсем другие чувства овладевали им. Нет, нельзя из-за боязни упустить кого-то из врагов совершать несправедливость по отношению к друзьям или просто к тем, кто ни в чем не виноват. Тогда ведь теряется смысл дорогого каждому из нас и великого самого по себе слова «справедливость». С другой стороны, и Нечаев это хорошо понимал, разве можно было найти совершенно правильное решение по его «делу»? Еще неизвестно, как поступил бы он сам, доведись как чекисту расследовать подобное дело. Еще неизвестно… А ведь в трудное и опасное для страны время или период, сразу следующий за ним, таких дел немало, и особенно нежелателен любой промах в поиске и обезвреживании действительно врага. Выходит, какие-то издержки неизбежны? А может, есть другие пути?..

Такими мыслями, длительными размышлениями над сложностями жизни и ее многогранными проявлениями был заполнен короткий досуг Василия Захаровича Нечаева там, в Баранихе, на краю континента, а порой казалось — и земли. Теперь же он, сидя с молодым Завьяловым за столом, уставленным разносолами, думал о том, как в сущности избирательна наша память, как не любит она долго мучить нас плохим, а быстро и скоро, словно стая дельфинов своего раненого товарища, выносит на поверхность в основном приятные, согревающие нас воспоминания. Да вот, хотя бы сегодняшний вечер: уже больше часа ведут они с Завьяловым разговор о прошлом, а ведь еще никто из них даже не коснулся, просто на ум не шло, чего-то неприятного, мерзкого, грубого, того, чего временами хватало обоим с избытком. Со стороны можно было подумать, что два приятеля — молодой и старый — обмениваются своими впечатлениями после, скажем, длительной командировки или летнего отдыха в шумном и разноликом обществе на каком-нибудь диком пляже, а может, в студенческом спортивном лагере на берегу моря, да мало ли еще где. Такой сторонний слушатель мог бы подумать еще и о том, что командировка эта или отдых прошли довольно успешно и даже весело — так оживленно, с иронией и шутками, обменивались собеседники увиденным и услышанным недавно. И даже когда Василий Захарович ненароком затронул такую мрачноватую тему, как человеческая зависть и ее проявления, Федор неожиданно подхватил и развил ее, но совершенно в неожиданном направлении.

— Я согласен с вами, Василий Захарович. Чужая зависть, нередко по самому мелкому поводу, и мне мешала, раздражала иногда, чаще всего удивляла самим фактом своего возникновения, что называется, на ровном месте. Но главное совершенно не в этом. Меня до сих пор поражает, заставляет мысленно возвращаться в прошлое как раз обратное явление, я бы сказал, железный закон колонии: никогда и ни в чем не завидовать тому, кто выходит на свободу. Правда, интересно? И причем, это скорее не закон, а искреннее, неподдельное состояние подавляющего большинства, если не почти всех без исключения, осужденных! Вам не приходилось с этим встречаться?

— Пожалуй, не приходилось, Федор. Странно слышать это… Напротив, в те годы, я помню, открыто даже завидовали тем, кто освобождался. Так нередко и говорили: «Завидую я тебе, друг милый, ох как завидую. Мне-то еще вон сколько осталось…» Но это еще хорошо, бывало и так, что за несколько недель или даже дней до освобождения человека кто-то из черных завистников мог и пакость ему устроить. Всякое бывало, Федя… Что же это теперь за феномен «антизависти», как ты мне рассказываешь?

— В том и дело, что сам я до сих пор удивляюсь и, честно говоря, не могу понять окончательно, почему это именно так. Казалось бы, самый раз появиться и проявиться чувствам зависти или недоброжелательства, ведь начинаешь свободную жизнь не ты, а кто-то другой, да еще, конечно, ты уверен, мало заслуживающий этого… И вы знаете, Василий Захарович, что большинство людей там далеко не ангелы, с характерами и судьбами трудными, непростыми. Так что ожидать от них проявления каких-то добрых чувств часто не приходится. И вдруг такое всеобщее понимание, сочувствие, более того — радость по поводу радости другого… Представляете, даже «отрицаловка» переставала донимать кого-то из своих врагов, если ему оставалось, скажем, три месяца до освобождения, те три месяца, в течение которых он имеет официальное право не стричься и даже получает официальную справку в связи с этим. Так вот, этот человек мог теперь чувствовать себя значительно спокойнее и увереннее. Зная, что окружающие относятся к нему с пониманием и скрытой заботой, о которой он, конечно, догадывается, и опять-таки при этом нет ни тени зависти или недоброжелательства.