Пётр Алёшкин - Лагерная учительница

— Ладную ты девку отхватил, Ванек! Ладную! Я специально смотрел — встанет она помогать матери, ай нет? Встала… Хорошая хозяйка будет…

Ивану похвала его жены, с одной стороны, была приятна, а с другой — неудобно было, не обидится ли Галя такой деревенской непосредственности. Он не знал, что у Гали радость и покой были на душе с тех пор, как она вошла в избу, так отличающуюся от московской квартиры, услышала голос дяди Ваньки. Слова его о себе она принимала естественно, как единственно правильные. Так и нужно жить, открыто, ничего не скрывая, не тая от людей. Что думаешь, то и говори! И ничего не дрогнуло, когда дядя Ванька заговорил о бывшей девчонке Ивана, только сочувствие появилось, сожаление, что она так себя повела.

— …хорошая хозяйка! — говорил дядя Ванька. — Молодец, Ванек! Так и надо! А тутошняя твоя невеста (Иван нахмурился: зачем, мол, вспоминать о ней при Гале) Валька Пискарева — черт! Пьеть!

— Как?! — удивился Егоркин.

— Страсть как! Мать-то ее самогон гонить… Каждый день на столе… Зятек, друг твой Петька, нахлещется, и она подрядок с ним… Слышь, кума, — повернулся дядя Ванька к сестре, смеясь. — Вчерась иду я с коровника. Темно уж, а они нажрались и песняка на крыльце режут!.. — Дядя Ванька снова повернулся к Ивану. — Из доярок Вальку поперли… Напилась, коровы орут недоеные… А у Петьки права отобрали и машину тоже… Теперь празник у них. Каждый день празник… А Петькина мать-то совсем спилась. Все. Пропала!.. Зимой Васька (отец Петьки) выкинул ее голую в снег, пусть замерзает!..

— Голую! — воскликнул удивленно Иван.

— Без ничего!.. И замерзла б, да бабы увидали, сжалились, в шубу завернули да на печку к Катьке, соседке, унесли. А то б тама была, — дядя Ванька указал в пол. — А в субботу, вот в эту, прошла которая, дочь Федьки Чекмарева из интерната приехала, пузырек привезла. А Федька думал — дикалон, выхлестал и поехал на тракторе, а из него пена полезла, шампунь был. Высунулся он из кабины, трактор идет, гусеница вся в пене. Не приведи Господь!

— А дядя Вася Чекмарев, брат его, отчего умер? Он вроде был здоровый, молодой… Опился, что ль?

— А то чего же?.. Кажный Божий день пил… Нахлестался, как всегда, и дома на печку, а утром жена глянула — у него лапша из носу торчит. Захлебнулся! Отправили на Киселевский бугор (там было кладбище). Страсть, что творится! Двора нет, где б от этого горя не плакали, — указал дядя Ванька на бутылку водки, которую мать поставила на стол. — Нашествие какое-то! Нашествие на Русь! Сроду такого не бывало… Говорят, испокон века на Руси пьют, но на моем веку такого не было. Нет, упаси Бог, не было!

— Врут, дядь Ваньк, не было пьянства на Руси! — сказал Иван. — Я читал, водка у нас в шестнадцатом веке появилась, при Иване Грозном! А до этого шестнадцать веков ее не видели у нас! Вино только князьям привозили! Дорогое для народа было. Медовуху пили да брагу, да и то по праздникам… В будни работать надо было!..

— Медовуху я пил, — одобрительно кивнул дядя Ванька. — С медовухи дураком не станешь!.. А счас все пьют: дикалон, эт конфетка! Зубную пасту пьют, сапожный крем, даже хлорофос наловчились жрать… А за водку все пропивают! Напрочь! Пшеницу в уборочную машинами спускали! Кому надо, с головой зерном огрузились… И никому дела нет! В войну за горсть зерна в тюрьму сажали, а счас…

— Верка Антошкина горстку ржи с тока взяла, после войны уже… А к ней с обыском! Отец ружье взял — не пущу! Ну минцанер его и застрелил!.. а счас — бери не хочу! — вмешалась мать и пригласила за стол. — Ну, давайте поближе к столу! Разливай, кум!

Дядя Ванька стал ножом распечатывать бутылку, продолжая рассказывать:

— Я надысь хотел у председателя два центнера зерна курям выписать, а он спрашивает: «У тебя сын на машине работает, ай не наворовал?» Вот так! Он и сам Кандей (Кандеев — фамилия председателя) прет что попало! Говорят, у него сберкнижки от денег трещат… Он говорит: я внуку до Москвы дорогу деньгами выстелю!.. А сыну он у всех на виду «Волгу» на колхозный «газик», «козельчик», выменял! Страсть что творится! Ревизор был, спрашивает: куда сто голов овец делись, а он говорит: волки съели! Списали на волков. А в округе волков с пятидесятых годов не было. Слух сразу б вышел…

— А что же вы молчите? — возмутился Егоркин.

— Кому скажешь?

— Писать надо!

— Писали… И в Москву писали, а они оттуда писульки в Тамбов спустили, а из Тамбова в Уварово… А Кандей давно весь Тамбов купил! Про Уварово я уж не говорю! Он машину мясом набьет и в Тамбов едет, да денег сколь везет, а уваровским мясца надо, сами к нему едут… Мы пишем, а он ходит, смеется: пишите, пишите, говорит, пока чернила есть! Ну, народ рукой и махнул! Не пробьешь! И пить сильней зачал. Один хрен, правды нету!

— Ну, хватит, кум! Давай чуток выпьем за молодых наших! Порадуемся на них!

Дядя Ванька отпил немного из стаканчика, потянулся за моченым помидором.

— Что ж мало так? — спросил Иван.

— А ну ее!.. Вы меня, старика, послушайте!.. Живитя, ни на кого не глядитя! Народ счас с ума сошел: пьют, разводятся, мечутся по земле, как тараканы по полу у грязной бабы… Все пьют, а вы не пейте; разводятся, а вы живитя! Пусть на вас люди радуются! Кому-то и пример показать надо! Жизнь-то не все под гору катиться будет и на горку полезет… Схватится тогда народ за голову, да для многих поздно будет… Живитя мирнея, дружнея! Детей побольше рожайте, и сами будете друг на друга радоваться, а люди на вас!

Иван с Галей слушали, кивали, улыбались, но не вникали глубоко в слова дяди: а как же иначе, для того они и поженились, чтоб друг на друга радоваться, не видно было им камней, о которых разбилось столько семейных лодок, непонятно им было пока обилие обломков вокруг.

— Не, дядь Ваньк, мы хорошо жить будем! — сказал Иван уверенно.

— Вы ешьте — закусывайте! — говорила мать. — С дороги хорошо естся! Ешьте!

Когда мать за чайником пошла, Иван спросил:

— Дядь Ваньк, а когда лучше жили, тогда или сейчас?

— А когда тогда-то, до войны, что ль?

— Нет, до колхозов еще?

— Ну, сравнил! Счас, конечно! Тада земля у кажного своя, дядя не придет за тебя делать… Солнышко не проглянуло еще, а ты уж в поле! И ложишься, когда стемнеет. День — год! Ухрястаешься — ноги не держат!.. От чего я счас еле полозею, от энтого самого…

— Да ты и в колхозе не больно сидел! — вставила мать, подходя к столу с чайником.

— А счас что? Уборочная, солнце утром на два дуба поднялось, а Мишка (сын) все спит! Я бужу — глянь, солнце-то где? Рано, грит, комбайны стоят еще… Выспются и работают, и то, две недели — и поля чистые. Техника! А тогда до сентября уборочная, до сентября в поле жили: пока скосишь все косой, пока свяжешь. А молотить только в эту пору… Счас — рай. Живи только. Деньгу-то за уборочную получают — страсть!.. Только работать никто не хочет… Да и некому! В Масловке раньше сто дворов было: недавно, прям, при Хрущеве… Бывало, на праздник народ высыпет на луг — как муравьи! Там игры! Там пляски! Гармони три разливаются. А счас тишина, хоть вой!.. Не платили ведь ничего в колхозе, за так работали. А ведь одежонку на что-то покупать надо! Домашняя скотинка только и выручала… Выкормишь поросенка или телка, гусей там — продашь да фуфайку и купишь. И мясцо было. А как Хрущев всю скотину вывел, ни денег, жрать нечего, и попер народ в города… Счас в Масловке и пятидесяти дворов не насчитаешь, да и то одни старухи в избах, вот, как мать ваша…