Пётр Алёшкин - Лагерная учительница

— Дядь Ваньк, а кто у нас колхоз организовывал, не помнишь?

— А как жа! Помню… Андрюшка Шавлухин! Был такой… Мы с ним вместе росли, вместе на гулянки бегали… Шутоломный мужик… Но грамотный! Секлетарем в сельсовете сидел… Потом, в тридцатом, слух про колхозы пошел. Его в район вызвали, а оттуда он с револьвером вернулся. Собрал всех и грит: все в колхоз, а кто не пойдет, тому фаламейская ночь будет…

— Варфоломеевская ночь, — поправила Галя.

— Во-во, правильно, дочк! Фаламейская! Так и объявил…

— Слух прошел, что под Паску ночь эта будет, — сказала мать. — Как стемнело, папаня собрал нас и в ветлы под огороды. Холодно. Половодка только прошла. Грязь… Всю ночь дрожали… Я еще маленькая была… но все помню…

— А я уж отдельно жил. Жанатый. Я в колхоз сразу пошел. Не побоялся… А был тогда Иван Игнатич, тож однолеток наш, Верку Антошкину ты знаешь, сын у нее, Петька, в Москве журналистом… Вот он, отец Веркин, Иван Игнатич, горячий был… Я, грит, этому Андрюшке фаламейскую утру покажу, если он мне ночь устроит. И не пошел в колхоз. Заартачился и не пошел!.. Андрюшка тогда его в Казахстан вместе с семьей…

— Иван Игнатич с сестрой Шавлухина гулял, а взять не взял, — вставила мать. — Вот он и мстил!

— С сестрой? Нет, не помню я этого, — покачал головой дядя Ванька и продолжал: — А после войны Верка с тока зерна в платке взяла… Мать дайча говорила про это, а Андрюшка узнал и с минцанером к Ивану Игнатичу. Иван Игнатич Андрюшку из ружья — раз! А потом уж минцанер его! — повернулся, уточняя, к матери дядя Ванька.

— И оба насмерть?

— Ни капнулись… Да! — вспомнил дядя Ванька. — Верка Антошкина в тот день и родила, Петьку-то, журналиста… — Кстати, он тут сейчас, в деревне. К матери из командировки заехал…

Егоркин радостный возвращался домой из института. Хотелось, как мальчишке, бежать вприпрыжку, петь. Казалось все вокруг ярким, многоцветным, хотя было пасмурно. Деревья стояли голые, серые. Асфальт сырой, дома унылые. Морозцы по утрам прихватывали землю, выбеливали инеем пожелтевшую траву. Утром, когда Егоркин ехал в институт, было морозно, а сейчас малость отпустило. Сыро стало.

Иван ездил узнавать, есть ли он в списках принятых на подготовительное отделение. Нашел свое имя, узнал, что нужно для оформления, и радостный мчался домой обрадовать Галю. Она была на второй смене. Подготовительное отделение было дневным, заботило Ивана то, что стипендия невысокая, но радости пока не умаляло. Потом разберется.

Звонил нетерпеливо, представлял, как Галя сейчас рванется к двери, как бросится его целовать, поздравлять. Но дверь открылась не сразу.

— Галочка, целуй! — кинулся к ней Иван.

Галя улыбнулась, клюнула в щеку холодно. Была у нее в глазах печаль.

— Ты расстроена? Что случилось?

— То, что и должно случиться! — громко ответила Галя, и Иван понял, что ответ в основном не ему предназначался. Дома теща была, Зинаида Дмитриевна, но она не появилась в коридоре, не вышла поздравить. В комнате было тихо, словно там никого не было. — Пошли в комнату! — добавила Галя тише.

«Поругалась с матерью! — понял Иван. — И поругалась из-за меня». Вспомнилось, как вчера он, придя домой, застал Зинаиду Дмитриевну на кухне за чисткой картошки и предложил помочь, но теща от помощи отказалась, мол, две только очистить осталось. Егоркин остановился рядом с ней, смотрел, как она работает ножом. Ему показалось, что она слишком неэкономно чистит. У матери из-под ножа кожура вилась тонкая, и он простодушно, без всякой задней мысли, сказал:

— А нас мать учила тонко кожуру снимать!

Зинаида Дмитриевна взглянула на него и, помолчав, ответила:

— В деревне картошка не такая, наверно… Здесь половину выбрасывать приходится, гнилая!

— Это да! — согласился Егоркин. — А вы, чтоб побыстрей, когда чистить начинаете, кастрюлю с водой на газ ставьте… Пока очистите, и вода закипит. Засыпать можно.

На этот раз Зинаида Дмитриевна взглянула на него раздраженно, ехидно:

— Ты сначала вилку в руках держать научись, а потом уж… Яйца курицу учить начали!

Иван смутился, извинился и ушел в свою комнату. За ужином он посмотрел, как вилку держит Галя, и тоже взял так. Раньше он и ложку, и вилку держал одинаково. Зинаида Дмитриевна не удержалась за столом, шуткой вроде, со смешком, но высказалась ехидновато:

— Зятек-то уж учить начал глупую тещу… как картошку чистить, как варить!

Егоркин попытался шутку поддержать, объявил:

— Мы взаимное обучение проходим. Я уже вилку держать научился, — поднял он вверх руку и засмеялся. Гале шутка не понравилась. Она недовольно отвела от него взгляд.

А перед этим, дня через три после того, как он перебрался в комнату к Гале, вытеснив к родителям Наташу, он слышал, как на кухне Зинаида Дмитриевна сказала Гале раздраженно:

— Что это он смеется так громко. Ты скажи ему — здесь не конюшня! — говорила она довольно громко, вероятно, с расчетом, чтобы он услышал.

Иван ждал: скажет ему Галя это или нет? Галя ничего не сказала. Но смеяться он стал тише и реже. Чувствовал и раньше, что не шибко довольна Зинаида Дмитриевна выбором дочери. Роман говорил ему, когда он еще был в больнице, что Галя пожаловалась Ире, что Зинаида Дмитриевна уговаривает ее отказаться от свадьбы с Иваном, со слезами отговаривает…

И сегодня опять, видно, какой-то нелегкий разговор был. А может, и ссора. Радость угасла. Иван скинул туфли и расстегнул куртку.

— Погоди! — остановила его хмуро Галя. — Не раздевайся! Подожди меня в комнате, я оденусь.

Егоркин, недоумевая, ушел в комнату. Подождал минуты три, пока Галя не позвала его. В комнате матери по-прежнему было тихо. За дверью Егоркин снова спросил тревожно:

— Что случилось?

— Мы на квартиру уходим… Едем квартиру искать в Банный переулок… Там, говорят, можно найти. — Галя старалась спускаться по лестнице впереди Ивана, не глядела на него.

— Что случилось-то?

— Ничего не случилось. Я здесь дышать не могу!.. — ответила Галя. — В одном улье две семьи пчел ужиться не могут, и люди… Если хотим жить хорошо, надо, чтоб с самого начала никто не мешал… А там и нам мешают, и мы мешаем… Было б хоть три комнаты в квартире. Мать с отцом тоже не старые, и Наташка…

— Ну вот, — сказал Иван. — Я же тебе до свадьбы говорил: давай квартиру искать, не будем родителям мешать…

— Говорил! — ласково усмехнулась Галя и взяла Ивана под руку. Они вышли из подъезда. — Мы, бабы, существа бестолковые… пока на себе не испытаем, никому не верим: ни книгам, ни мужьям.

Галя не стала рассказывать Ивану о ссоре с матерью. Началась она с того, что Галя сказала матери, что Егоркина, если приняли в институт, из заводского общежития выпишут, надо прописывать здесь. Зинаида Дмитриевна ответила, что и в институте общежитие есть — пусть там прописывается, а в своей квартире она пока не собирается, поживут года два, там видно будет. Жить — живите, но прописывать — нет! Потом в который раз с раздражением попыталась выяснить, что думают они с Иваном своими пустыми головами делать, когда он начнет получать ничтожную стипендию, на какие шиши жить, на Галину зарплату? Что же это, Иван будет у них на шее шесть лет сидеть? А если ребенок появится, то они всей семьей усядутся? Галя отвечала дерзко, говорила, что у них самих шеи крепкие, выдюжат. Слово за слово, и поссорились. Обе расплакались. Галя в своей комнате выплакалась и решила, что если сначала мира нет, то и дальше не будет, надо вдвоем жизнь начинать.