Пётр Алёшкин - Лагерная учительница

Иван, как и студент, приподнялся немного, качнул головой и сел. Среди ребят пробежал легкий шелест. Егоркин удивлен был. Он не знал, что многие из ребят давно отрабатывают приемы, которые он показывает Наташе. Она рассказала об Иване, невольно приукрашивая. Поэтому имя его было здесь знакомо, и некоторые мечтали привлечь его в свою организацию.

— Теперь к делу: послушаем доклад нашего председателя Михаила Булыгина.

Круглолицый паренек, сидевший за столом рядом с Юрой, поднялся, зашелестел листами бумаги. Вид у него был серьезный, брови сдвинуты. «Копирует кого-то!» — подумал с усмешкой Иван.

— Слушай внимательно, умный — страсть! — шепнула Наташа.

— Слишком он деловой, как бы в бюрократа большого не вырос. Юра мне больше нравится, — тихонько ответил Иван.

— Правда? — обрадовалась Наташа. — Считай, что я тебя поцеловала!

— Основной тезис моего выступления таков, — начал Булыгин, — в настоящий момент в стране наличествуют все три признака революционной ситуации!.. Я напомню вкратце ленинскую характеристику революционной ситуации. Это, во-первых, «кризис верхов», создающий трещину, в которую прорывается недовольство и возмущение народов. Когда не только «низы не хотят, но и верхи не могут жить по-старому». Во-вторых, обострение, выше обычного, нужды и бедствий народа. И в-третьих, повышение активности масс, я бы добавил, особенно молодежи…

— Прости, Миша! — перебил студент Павел Поспелов. — Но у Ленина, кажется, речь шла не о народе и верхах, а о господствующих и угнетенных классах?

— Верно! — не смутился, а, наоборот, зажегся, подхватил Булыгин. — Ленин речь вел о классах. В нашем обществе границы между классами стерты, но политическая ситуация, как я покажу ниже, соответствует ленинским словам. Ленина с нами нет, чтобы доказать это. И наша обязанность, наша, никто за нас это не сделает! Нашими, пусть слабыми силами проанализировать сложившуюся обстановку. Я думаю, нам следует обсудить на ближайшем заседании политические отношения в бесклассовом обществе на примере сегодняшней ситуации в стране, рассмотреть вопрос об угнетенных и угнетателях в бесклассовом обществе, на какой слой населения возложена сейчас роль новой буржуазии. Это потом, а сейчас не будем отвлекаться от темы…

Проговорил все это Миша энергично, с напором, и Егоркину стало интересно слушать. А начал Булыгин говорить немного нудновато. Возражение студента словно зажгло его. Видно, Миша был по натуре полемист. Нужно ему было, чтобы кто-то не верил ему, возражал. Доказывая первый признак, Булыгин говорил о вещах, знакомых Ивану. О многом он сам читал в газетах, слышал в выступлениях Леонида Ильича, и Антошкин кое-что рассказывал: говорил Миша о коррупции, протекционизме, взяточничестве в верхах, о разложении экономики, о которой кричали прилавки каждого магазина, о деле «Океан», известного всей стране, о всеобщем безразличии из-за лицемерия и лжи верхов, да и во всех сферах жизни, о том, как, какими средствами бюрократически-управленческий аппарат разлагает общество, создает видимость работы, присваивая чужой труд, убежденно говорил, что по сути своей управленческий аппарат превратился в особый привилегированный класс, противостоящий рабочим и крестьянам, привел слова Ленина, что «классы — это такие группы людей, из которых одна может присваивать труд другой, благодаря различию их места в определенном укладе общественного хозяйства». По мнению Миши, управленческий аппарат как раз полностью соответствует всем признакам класса. Он так страстно соединил все эти факты, вроде бы известные Ивану, показал, как разлагается общество, что Егоркин почувствовал боль, словно это он допустил к власти мерзавцев, словно лично от него зависела судьба Родины, а он проворонил. Иван не заметил, как подался вперед, вытянулся навстречу словам Булыгина. Не замечал и того, что все точно также слушают оратора, который в такт доказательствам своим, размахивал рукой с зажатой в ней пачкой бумаги. Говорил он в полной тишине, говорил о бесправии русского народа, особенно в провинции, в деревнях, вынужденного заливать водкой пустоту и никчемность своей жизни и гибнуть, гибнуть. Миша говорил, что многие начинают инстинктивно понимать это, потому и возникают всевозможные объединения фанатов, панков, хайлафистов, рокеров. Молодежь не желает жить так, как живут отцы, а как жить — не знает.

Когда он кончил, наверное, с минуту стояла тишина. Слышно было, как Булыгин шелестит листами, засовывая их в кожаную папку. Он не читал, но, видимо, листы ему нужны были для уверенности. Егоркин вспомнил свои горестные мысли о сегодняшней судьбе России после разговора с Антошкиным на поминках Клавдии Михайловны. Как созвучно было с ними выступление Булыгина! Только тогда тоска была на сердце, тяжесть, а сейчас хотелось действовать, действовать… Но как? Что делать? Где его место в борьбе за душу человека?

— Так дальше нельзя… Мы должны что-то делать, — тихо проговорил Юра. — Делать, а не разговаривать.

— Нет, — возразил Миша Булыгин. — Скольких торопливость сгубила! Терпение, терпение! Мы должны готовить себя к будущей борьбе.

— К какой борьбе!? — воскликнул Юра. — К борьбе за существование?

— Если сейчас в стране революционная ситуация, то наша роль не завидна, — проговорила Наташа.

— Почему? — спросил Юра.

— Пока мы будем терпеть да готовиться, ситуация изменится. И я не уверена, что к лучшему… И мы останемся бесплодными созерцателями…

— Прости, но Ленин верно заметил: революционная ситуация переходит в революцию только тогда, когда революционные массы способны сломить старое правительство. А ты видишь эти революционные массы? Я нет…

— Если их нет, мы должны подготовить! — вскочил вдруг Саша Попов. Он не говорил, а кричал, словно опасаясь, что его прервут. — Надо размножить эту речь в тысячах экземпляров, идти в ПТУ, к рабочим в общежития, к фанатам, к рокерам, будить в них национальное чувство. И объединяться, объединяться! Объединяться и заявлять о себе, пусть знает народ, что мы существуем! Пора! О нашей группе вы услышите двадцатого апреля!

Прокричав все это, Саша Попов сел.

— И чего разорался, — буркнула себе под нос Наташа. — Нельзя нормально сказать.

Егоркин услышал и усмехнулся.

— А почему именно двадцатого апреля? — почему-то вкрадчиво спросил Юра. — А не двадцать второго?

— Да, ты правильно понял, — снова вскочил Саша. Лицо у него было бледное. — Да, мы заявим о себе в день рождения великого человека! Да, он думал только о своей нации, желал добра только своему народу, а мы хотим, чтобы процветал наш народ, не хотим, чтобы утонул он во лжи, разврате, корыстолюбии!

Иван не понял, о чьем дне рождения говорил Саша, но по нехорошей тишине в комнате догадался, что что-то здесь не то, и взглянул на Наташу. Лицо у нее было алое, а сузившиеся глаза впились в говорившего парня.