Пётр Алёшкин - Лагерная учительница

— С жиру бесятся, — высказалась Зинаида Дмитриевна. — Там, видать, одни детки… не знают, как выщелкнуться…

— Скоро узнаем, кто там был, — сказал Петя.

— Узнаем, — усмехнулся Василий Гаврилович. — Так нам и сказали… Ты напишешь об этом?

— Нет. Это не моя тема. Я о селе, о России пишу.

— Это тоже Россия, — взглянул на него Маркин.

— Да и напишет — не напечатают…

Роман с Ирой сидели молча, ели, поглядывали на говоривших.

— А вы чего такие молчаливые? — обратился к ним Маркин. Он был, как всегда, говорлив, и, как всегда, больше всех над ним смеялась Люся, смеялась, но внимательно следила, чтобы не увлекался водкой, и делала это незаметно.

— Слушаем, — ответил Роман. Ему было неинтересно. Он считал, что у них вечеринка шла куда веселей. А здесь разговоры, разговоры, кому они нужны…

Соня притихла на диване за их спинами, уснула. Не разбудили ее и песни, которые запевал Василий Гаврилович, а женщины подхватывали. Когда напелись, Маркин подмигнул скучавшему Роману.

— Сплясать бы сейчас, а? — и повернулся к Егоркину. — Иван, врубай музыку. Что там у вас в моде? — Рок-шейк или негритянский брейк! Давай, ноги свербят!

Иван вскочил из-за стола, поставил пластинку. Проигрыватель Галя привезла из дому.

Неожиданно в танце задорнее всех оказалась Таня Антошкина. Лицо ее сияло, искрилось. Движения изящные, легкие. Она танцевала с гибкой энергичной Галей. Маркин шутя пытался им подражать. Василий Гаврилович хохотал, глядя на него. Он и Зинаида Дмитриевна тоже топтались. Варюнька поминутно бегала в кухню, смотрела, не проснулась ли дочь? Наташа с Юрой все время напротив друг друга, сдержанно дергались, но чувствовалось, что, будь они в своем кругу, сбацали бы будь здоров. Антошкин танцевал однообразно: видно, было непривычное для него это занятие. Ира быстро вернулась на диван. Маркин начал ее вытаскивать, но, узнав, почему нельзя ей прыгать, отстал. Василий Гаврилович и Зинаида Дмитриевна умаялись, устроились рядом с Ирой, смотрели, смеялись над Маркиным. Прокрутили диск с обеих сторон и снова за стол.

— Чего ты гитару спрятал? — крикнул Маркин Юре. — Вытаскивай!

Юра взглянул на Наташу. Она пожала плечами. Юра достал гитару, но что петь — не знал. Свои, молодежные, думал, неудобно здесь.

— Я вновь повстречался с надеждой. Приятная встреча, — запел он. — Она проживает все там же, то я был далече.

Пел неуверенно. Чувствовал, что песня эта не его, слишком юн был, и видел, что понимают это все. Закончил с трудом и замолчал, глянув исподлобья на Наташу. Выручил его Петя, попросил:

— Можно мне…

Антошкин пел словно о себе:

— Это ты сам написал? — спросила Люся, когда он кончил.

— Нет, — засмеялся Петя. — Стихов я не пишу.

— А Ваня однажды написал, — выскочила Галя. — Я сама его в стенгазете печатала.

— Не печатала, ты забыла… Ты заметку меня писать заставила.

— Ой, правда!.. Ты о Маркине писал…

— Петь, ты нам обещал рассказ прочитать, — вспомнила Люся.

— Да, — подхватил Маркин. — Не сачкуй. Мы забыли, ты и рад… Иван, доставай!

Антошкин вздохнул, отложил гитару. Не хотелось признаваться себе, что приятно это предложение.

— Показать тебе Москву? — спросил у меня брат.

Я видел в его букваре картину, где мальчик с девочкой в красных галстуках шли мимо башни со звездой, а в руках у них были разноцветные воздушные шарики. — «Это Москва!» — объяснил мне тогда брат, и я представил Москву большой деревней, где все красиво: и дома, и деревья, и дети, которые гуляют по улицам с шариками на ниточках. Такой шарик у меня был однажды. Отец привозил из Москвы.

— Показать тебе Москву?

Мы стояли у крыльца.

— Покажи! — обрадовался я.

Брат схватил меня сзади за уши, стиснул голову руками и поднял над землей. В ушах больно хрустнуло.

— Видишь?!

Я оглох от боли и заревел, болтая в воздухе ногами. Брат опустил меня на землю. Я, плача, стал бегать за ним. Он увертывался, дразнил и хохотал, а когда я достал его ногой, ловко дал мне пинка. Я заревел сильнее и побрел в сад, в кусты. Там сел на траву и долго всхлипывал, думал о вероломстве людей и ковырял землю сучком. Уши у меня горели.

Из кустов выкатился щенок Шарик, остановился подле и завилял хвостом, приглашая поиграть. В радостном возбуждении Шарик нетерпеливо перебирал передними лапами и повизгивал, приглашая побегать с ним по саду. Я потихоньку поднялся, все еще чувствуя боль и шум в ушах. Щенок сел и поднял мордочку вверх, дружелюбно глядя на меня.

— Показать тебе Москву? — мрачно спросил я.

Щенок радостно дернулся, но остался сидеть на месте. Кончиком хвоста он поглаживал траву. Я схватил его за уши, поднял над головой и направил мордочкой в ту сторону, где, по мнению брата, была Москва. Шарик завизжал и начал извиваться в моих руках, дергать лапами, стараясь вырваться. Когда я опустил его, он, встряхивая ушами на бегу, кинулся за хатку. Оттуда испуганно выскочил кот и с ходу взлетел на крыльцо, на столб. Под самой крышей он замер, обхватив столб лапами, и оглянулся. С крыльца с истошным криком слетел петух и помчался к калитке.

Отец умер, когда мне было десять лет. Я помню его плохо, но почему-то ярко вижу отца сидящим с мужиками на ступенях крыльца с газетой в руках. На первой странице на фотографии рядышком стоят важные и строгие дяди. Наверное, встретились в Москве друзья и сфотографировались возле кирпичной стены с красными зубцами. Отец что-то говорит мужикам и тычет пальцем в газету. «Тише ты! Тише! Не шуми!» — испуганно шепчет отцу дядя Костя, сосед. «Да погоди ты!» — горячится, отмахивается отец, но переходит на громкий шепот. Мать в избе, и мне кажется, дядя Костя боится, что она услышит их спор. Я помню, как мать ругалась на отца: «Ты договоришься, доспоришься когда-нибудь… Лыков-то сидит!» «Ну и что, что сидит, — думал я. — Отец тоже сидит на крыльце, и дядя Костя сидит!» А отец читал газету дальше, читал чуть ли не по складам. Он всего полтора года ходил в школу. А мать до сих пор не может ни читать, ни писать, и теща тоже попалась неграмотная. Когда сейчас пишут, что в нашей стране сплошная грамотность, мне становится обидно за мать и тещу: почему-то их не считают гражданами России, а относят, видно, к жителям Африки.

А отец у меня был малограмотный, читал плохо, но мужики приходили к нему на крыльцо и спорили. Я понимал, что спорят они о том, что происходит в Москве, и представлял себе, как красивые мальчики и девочки гуляют с воздушными шариками на ниточках мимо кирпичной стены с зубцами, а строгие дяди смотрят на них с трибуны.