Пётр Алёшкин - Лагерная учительница

— Ты! — воскликнул растерянно Палубин и остановился. — Он смотрел на Егоркина, как-то испуганно сжавшись, словно увидел то, что перечеркнуло все его надежды.

— Я знал, что встречу тебя тут, — сказал Иван горько. — Я ждал тебя.

— А ты… ты как здесь?

— Судьба… Отъелся ты как!

— Похудею, надеюсь, — выдавил Палубин и услышал знакомый негромкий голос.

— Рома…

Он вздрогнул, обернулся, увидел за столом Леонида Семеновича и уставился на него, забыв об Иване.

— Не бойся, — усмехнулся Егоркин. — Он не так страшен, как хочет казаться.

— Иди, иди ко мне… Давненько не виделись, — улыбался Леонид Семенович.

Роман направился к нему неуверенно, оглянулся на Егоркина. Тот смотрел вслед. Роман приободрился. Барсук поднялся навстречу, обнял, заговорил тихо:

— Признаюсь, не рад, не рад тебя видеть… Что случилось?

— Обыск… — виновато ответил Роман.

— Тряпки?

— Не только…

— Тебе звонили… обо мне? — глядел на него Леонид Семенович.

— Да, — прошептал Роман, отводя глаза.

— Отказался, значит…

— Не мог я, поймите! — взмолился Палубин. — Все, что угодно, но только…

— Замри! — коротко перебил Леонид Семенович и, помолчав, добавил: — Устраивайся, твое место у параши, — кивнул он в сторону крайних нар. — Выбирай: хоть вверху, хоть внизу. Иди! Я о тебе подумаю…

Роман послушно побрел к нарам, выбрал место внизу. Егоркин подошел к нему, спросил:

— Чего ты здесь?.. Свободных нар полно, пошли ко мне поближе, там место есть.

— Я здесь, — буркнул Роман, не глядя на Ивана, и некоторое время стелил постель молча, потом шепнул: — Я боюсь… Ох, как я боюсь!.. Не случайно я в этой камере оказался…

Егоркин не понял, что он имел в виду, хотел сказать: раньше нужно было бояться, но вспомнил о том, как сам здесь оказался, и спросил о Леониде Семеновиче:

— А этого… откуда знаешь?

— Он… у нас начальник… большой начальник…

— Да-а! А как же вас в одну камеру?

— Мы по разным…

— Слышь, Студент! — громко крикнул Веня от стола, где был Леонид Семенович. — Отстань от Ромашки! Он тебя не трогает. Счеты на воле сводить будете…

Иван обернулся к столу, не понимая, что сказал Веня.

— Ступай к себе, ступай! — быстро проговорил Роман и тихонько прошептал: — У нас свои дела… Я разберусь сам. Иди!

Егоркин постоял рядом в нерешительности, буркнул хмуро:

— Ладно, приходи в себя, потом поговорим…

И вернулся на свои нары, взял книгу. Он хмурился, отчего-то тревожно было на душе. Не хотелось оставлять одного Романа.

Палубин застелил нары и поплелся к столу Леонида Семеновича. До конца дня Барсук не отпускал его от себя. Иван не подходил к ним, читал, ждал, когда Роман придет к нему, поглядывал в его сторону, но не дождался. Слышал смех за столом, наверное, там травили анекдоты. Палубин улыбался жалко, побитый сидел. Иван думал, что это оттого, что он не освоился еще с необычной обстановкой. Все в первый день вели себя так.

За ужином к Ивану подошел Веня, подмигнул дяде Степе, сидевшему рядом, и спросил дружелюбно у Егоркина:

— Что вы с Романчуком не поделили, а? Он не жох, смирный малый. Я его давно знаю, ты его не трожь!

— Ты что, охренел? Мы с ним друзья…

— Вот и хорошо, вот и ладненько, — быстро и радостно бормотнул Веня с таким видом, словно он уладил вспыхнувший конфликт, и добавил: — Не надо между своими свару затевать!

— Я не понял? — с раздражением глядел на него Иван. — Пошел отсюда!

— Ладно, ладно, Студент! Все, все, заметано. Я понял. Ухожу… Я так и передам Романку — ты простил!

Егоркин проводил его недоуменным взглядом. Роман, что ли, наплел им что про него? Захотелось пойти, объясниться, но Иван, поколебавшись, отложил разговор на завтра.

Утром он, одеваясь, услышал чей-то веселый возглас:

— Гляди, братва, а новенький дрыхнет. Камера для него — курорт! Эй, чмых, подъем!

Но Роман не шевелился. Тогда тот, что был ближе к нарам Палубина, сорвал с него одеяло и отшатнулся. Постель была густо залита темной застывшей кровью.

Иван ошалело замер с белой сорочкой в руке, в жуткой тишине смотрел он на открытое желтое лицо Романа. А все почему-то один за другим молча и угрюмо отводили взгляды от Палубина и поворачивались к Егоркину. Дядя Степа как-то бочком, суетливо отодвинулся от Ивана.

— Ты за что его? — тихо спросил Леонид Семенович у Егоркина и шагнул к нему. За Барсуком подтянулись его прихлебатели.

— Вы что?! — задохнулся Иван, отступая к стене между нар.

Кто-то из сокамерников начал колотить ногой в дверь. Торопливо звякнули запоры.

Егоркин был осужден городским судом на четырнадцать лет с содержанием в колонии строгого режима.

Попрощаться с ним разрешили только сестре Варюньке. Галя была в больнице. К тюрьме пришли вчетвером: Варюнька, Наташа и Маркин с Антошкиным пришли раньше назначенного времени. Стояли у ворот, ждали. Тихо переговаривались. Антошкин без уверенности в голосе говорил, что будет добиваться, чтоб пересмотрели дело Егоркина: не может быть такого, чтобы в наши дни человек страдал невинно, не может быть, чтобы нельзя было найти правды. Его слушали так, как слушают слова утешения на похоронах.

К воротам тюрьмы лихо подкатила и тормознула черная «Волга», и почти тотчас же распахнулась дверь проходной, и вышел неторопливо и важно седоватый мужчина.

— Начальничек какой-то, — прошептала Варюнька, наблюдая за ним.

Но это был Леонид Семенович Барсук. Не знала Варюнька, что немало слез прольет она из-за этого начальничка. Он приостановился на мгновение возле «Волги», оглянулся вокруг с улыбкой, сказал: «Денек — прелесть!»

«Волга» рыкнула глухо, дернулась, лихо развернулась и бодро покатила от ворот.

День был действительно хорош. Недели три подряд лил дождь. Небо осенними тучами было затянуто. В последние годы в Москве летом часто такое случалось. Но сегодня с утра солнце, тихо, безветренно, но никто из четверых, ожидающих у ворот тюрьмы, не замечал этого.

— Помнишь Никитина, сержанта? — Паша спросил громко, чтобы я слышал. Он шел впереди меня. Мы несли на плечах березовое бревно.

Помнил, конечно, помнил я Никитина, командира. Забыть сержанта, значит забыть Афган. Разве это возможно? Но я ничего не ответил. Не хотелось отвечать. Мы скинули бревно под ель. Я снял рукавицу и вытер пот со лба. Паша, не дождавшись от меня ни слова о Никитине, заговорил:

— В среду встретились в милиции. Я там ружье регистрировал… Холеный, веселый, энергичный, за версту видно — доволен жизнью, процветает. Увидел меня, кинулся обнимать!.. Он теперь лейтенант, омоновец. Спрашивал о тебе. Ведь ты с ним был дружен…