Анастасия Атаян - Узники Птичьей башни

Она сделала большой глоток кофе и отёрла губы рукой.

- Другой пример. Я хочу набить себе татуху. Татуха стоит шесть манов. 60000 иен. И я прикидываю в голове, сколько часов мне надо переработать, чтобы сделать татуху. Простая математика. Пятый класс. Берём в руки калькулятор.

Ирина положила айфон на стол, развернув его в мою сторону.

- 60000. Делим на 1500. Получается сорок часов. Итого выходит, что если я хочу сделать татуху через месяц, в этом месяце мне надо насидеть 40 лишних часов. Плюс еще по часу каждый день, чтобы отбить обеды и кофе. Получается навскидку 60 часов. То есть где-то 3 часа в день. То бишь из офиса я должна уходить не в шесть, а самое раннее - в девять. А если мне впридачу нужна и кровать, придется оставаться на работе ещё дольше.

Я молчала, пепел падал на стол.

- В общем, весь секрет в том, чтобы грамотно рассчитывать время. Понятно?

У меня не было слов.

- Марико, например, насиживает на новую сумку. Бу хочет диджейскую установку. А бедный Сайто-сан мечтает, чтоб его сын учился в Гарварде, и иногда сидит в офисе до последнего поезда. После десяти начинает капать супер-тариф ночной - дополнительные 25% к полутора тысячам. Короче, после десяти сидеть выгоднее всего, но частить нельзя. Сайто-сан как-то целый месяц сидел до последнего поезда, до полуночи где-то, и в итоге его оштрафовали. Бонус ему начислили в два раза меньше, чем остальным. Сайто-сан очень расстроился. Весь следующий месяц он не покупал кофе и бросил курить. У его сына был День рождения, сын очень хотел новый айпад. Прикинь, какая подстава? Главное без фанатизма, короче. До семидесяти двух часов в месяц можно насиживать спокойно. Больше восьмидесяти можно сидеть максимум пару раз в год. Больше сотки лучше не сидеть вообще. Долбанёшь сотку и придут ревизоры из Министерства труда. Тогда кадровики запретят всему отделу сидеть больше сорока часов. Нельзя думать только о себе, короче. Ну то есть, захочешь если купить стиральную машину, не надо пытаться покрыть её переработками за один месяц. Насидеть-то ты насидишь, но подставишь остальных. В следующем месяце тогда все будут дружно сосать лапу и жрать капу-рамен. Понятно? Важно думать о команде. Мы все в одной лодке. Если будешь грести чересчур активно, лодка может и перевернуться. Вот такая вот у нас занимательная арифметика. Не грести как бы нельзя, понимаешь? Все гребут. Надо грести. Необязательно в полную силу, но хотя бы делать вид, что гребёшь. Надо прятать мотор. Делать вид, что лодка безмоторная. Понятно?

Ирина попросила счет. Я всё ждала, что из-за угла выскочит мужик в костюме панды и завопит: «Тебя развели, как первоклашку! Камера вон там - улыбнись», но из-за угла выплыла лишь сонная официантка с чеком.

Я достала из кошелька тысячу иен. В тот день я снова шла домой пешком - после обеда с Ириной у меня не осталось денег на электричку. Четыре километра я пыталась свыкнуться с мыслью, что невольно стала соучастницей преступного сговора.

Я знала, что переработки существуют и догадывалась, что рано или поздно толпа внесёт и меня в последний поезд: двери вагона закроются попытки с третьей, а я вздохну с облегчением - успела.

Полуночная давка в метро была притчей во языцех, а молва о японцах, способных работать годами без выходных, разлетелась по всему миру. В околонаучной макулатуре, что покоилась на моих московских антресолях и токийских подоконниках, шарлатаны-антропологи пересказывали на свой лад басню о том, что любовь к самоотверженному труду японцы впитывают с молоком матери, что островитяне чтут работодателя не меньше, чем императора, что они так серьёзно подходят к делу, что готовы совершить харакири, если дебет не сойдется с кредитом.

Я чувствовала, что меня предали. Сначала Миша - он рисовал мир просторных опен-спейсов, обмакнув широкий валик в жидкое золото, хотя правдивее было бы изобразить корпоративную жизнь в пятидесяти оттенках чёрного. Затем дурманящего тумана поднапустили птицеводы: созданные ими образы идеальных сэмпаев рушились на глазах. И наконец, самое обидное, меня ввели в заблуждение маститые японоведы - они описывали далёкую и дивную Страну восходящего солнца, нацепив на нос розовые очки и опустив шоры до самого подбородка.

Домыслы всезнаек из Академии наук оказались сказками старой бабки. Японцы отнюдь не были коллективистами, приносящими частное в жертву общему, они были самовлюблёнными индивидуалистами и думать не думали о других. Ими руководил не воспетый Лениным культ труда -их пленял сверкающий мир капитализма, ими двигала жажда обновок и стремление к супер-комфорту. Современные японцы не перенимали у старших товарищей идеалы добросовестного и беззаветного труда, они наследовали лишь их пороки, в том числе тягу к безудержному потреблению. Поколение за поколением, белые воротники становились заложниками гедонизма, добрововольно застёгивая на лодыжках сверкающие кандалы известных брендов.

В наушниках заиграл Моби, я прибавила звук:

«Ох, ты соврал!

Ох, как мог ты соврать?» 50

Я больше не плакала, я медленно шла по узенькой улочке, подсвечивая себе дорогу тлеющей сигаретой. Я не собиралась следовать дурацким предписаниям двуличных лгунов, я не собиралась плясать под дудку Ирины и Марико, я не собиралась помогать им насиживать на сумки, туфли, та-тухи и кровати. Я не собиралась грести и даже подгребать. Я не собиралась делать вид, что я безмоторная лодка.

Я бросила бычок со злостью прямо на асфальт. Первый раз в жизни я намусорила в Японии. Мне чуть полегчало.

Следующее утро я начала с саундтреков к спагетти-вестернам Серджио Леоне. Под них я достала из некогда холодильного, а теперь обычного шкафа квадратный кусок хлеба и поджарила его в тостере. Тарелка была зелёная, как глаза Клинта Иствуда, а кофе лишь чуточку темнее его шляпы.

Я чувствовала себя хорошим, плохим и злым одновременно. Я собиралась положить конец беспределу.

Симфонический оркестр не замолкал до тех пор, пока я не переступила порог Птичьей башни. Я досидела до шести, в шесть ноль две поднялась с места и вышла, оставив недоумевающих коллег наблюдать, как моя прямая спина уверенно и бодро двигается в сторону дверей. Мне не хватало лишь коня, трубки и револьвера - тогда я бы развернулась в седле к сайтанинской шайке и бросила им: «Все люди делятся на два сорта: те, у кого пушка заряжена, и те, кто гребут. А вы гребите, гребите».

Я ждала лифт, когда ко мне подбежала Ирина и, заградив открывающиеся створки, злобно прошептала:

- Я же вчера тебе всё объяснила. Ты что не поняла?

- Я все поняла.

- Так куда ты тогда собралась?

- Домой. Мой рабочий день закончился, - я взглянула на экран айфона. - Шесть минут назад.