Анастасия Атаян - Узники Птичьей башни

Чем больше я сидела, тем проще, однако, было сидеть дольше. Заторможенная и уставшая, я наконец-то добилась успехов в растягивании рабочих часов. После восьми становилось всё равно - ещё час, ещё два, да хоть бы и три - на отправку мэйла уходило в разы больше времени, чем прежде, даже кнопки на телефоне нажимались медленнее. Я больше не бежала к принтеру или факсу, я шла к ним неторопливо, будто наслаждаясь прогулкой под ветками цветущей сакуры. Необходимость куда бы то ни было спешить и правда отпала: не важно с какой скоростью я выполняла работу, я должна была сидеть как минимум до лондонского созвона.

Летом я сделала главное открытие в физиологии переработок: граница допустимых насидок проходила где-то на уровне тридцати часов. Когда мне удавалось нагрести меньше тридцати в месяц, я чувствовала себя терпимо, когда счётчик показывал больше, начинались серьёзные отклонения от нормы.

В июле я вдолбила под сорок и меня замучила дикая бессонница, в августе - мания преследования. Уже в середине восьмого месяца я перешла допустимую границу в тридцать часов. Многие салариманы, получив выходные, отправлялись в родные края почтить память предков и помянуть усопших 51 , а я поминала сама себя - из зеркала в туалете на меня смотрела паночка из Вия, но никак не молодая и некогда румяная Кира. Поздними знойными вечерами, когда я возвращалась домой под стрекот цикад, мне мерещилось, что за мной по пятам кто-то следует: какой-то дух, какая-то забредшая душа, какой-то местный бабайка. Я ворочалась ночами, я просыпалась от того, что слышала стены. Стены развоваривали со мной, стены шептали, стены шушукались. Я смирилась с мыслью, что в квартире завёлся домовой, мешавший мне спать. Я читала вслух молитвы, я расставляла иконки, я просила его уйти, сгинуть, оставить меня в покое.

Летом я едва не сошла с ума. Засидевшись в офисе до оди-надцати и словив свой первый супер-тариф ночной, я словила и первую в жизни белочку. Дойдя до дома, я поняла, что не помню код от входной двери. Я нажимала на кнопки, пытаясь повторить привычную траекторию движения пальцев. Я провела битых полчаса перед дверью, но так и не вспомнила код.

Я сидела на приступке и смотрела, как ветер раскачивает ветки, как луна золотит фонарь. Жаркой августовской ночью меня внезапно пробрал лютый холод. Кутаясь в пиджак, я не испытывала злости, я не возмущалась несправедливости. Внутри была лишь пустота. Меня будто прострелили насквозь ядром из Царь-пушки.

Я достала из кармана пачку и закурила. Накатила ледяная волна одиночества. В апреле и мае я всё еще была популярна, но чем больший срок я мотала в темнице из стекла и бетона, тем меньше получала сообщений, звонков и мэйлов на личную почту. Друзья-студенты обижались, что я не могла встретиться с ними в будни, друзья-нестуденты на то, что я посмела заикнуться о нехватке денег на походы по барам и ресторанам. После многочисленных отказов на мне поставили крест и те, и другие: меня перестали приглашать на вечеринки и посиделки.

Под конец сезона дождей 52 я начала игнорировать скудные личные сообщения. У меня не было ни сил, ни желания отвечать дежурное «хорошо» на банальное «как дела?». Я не хотела врать - дела шли из рук вон плохо.

Постепенно я стала замыкаться в себе. Я больше не могла говорить о новой выставке Яёй Кусамы 53 или о последнем романе Харуки Мураками, я могла лишь жаловаться на громилу-Сайто, ковыряющего чёрную бородавку, и тукнутую Ирину, охотницу за женихами-самураями.

Как я могла быть интересна кому-то, если стала неинтересна сама себе?

В июле забор уныния, которым я себя огородила, окончательно скрыл от глаз окружающий мир. Полуночное листание соцсетей не приносило ничего, кроме боли. Не сомневаясь ни секунды, я удалила «Вконтакте», «Инстаграм» и «Фейсбук».

Соцсети создавали впечатление, что все - даже те, от кого я этого совсем не ожидала - жили лучше, ярче, насыщеннее и веселее. Моя лента стала олицетворением серости - уже несколько месяцев я не постила ни одной фотографии. Лента друзей, в свою очередь, транслировала в убогий мир моей крохотной квартирки чужую дольчевиту. Фотографии лазурного берега, уютных гостиничных номеров, немецких замков, чешских пивоварен, Елисейских Полей, Пятой и других авеню, исландских термальных источников, австралийских сёрферов на балийских пляжах и ледников Антарктики отправляли мою самооценку в далёкие дали. Отпуск ждал меня нескоро, а на гавайский викенд я ещё не насидела. Селфи из роскошных баров, из красивых ресторанов, из модных магазинов, из салонов красоты, да даже чужие селфяш-ки из лифтов делали меня несчастной: замызганное зеркало в разводах, ошмётки пёстрых объявлений, сколотые края, а по центру девичья фигурка в рваных джинсах, на высоких каблуках, сжимающая пальцами клатч - на ногтях и губах оттенки каберне совиньон и мерло. Я сидела перед компом в своей уродской белой рубашке из «Юникло», не менее отвратительной юбке из того же «Юникло», водила пальцами с обстриженными в ноль ногтями по тачскрину и чувствовала себя клошаром.

- Ты вообще жива? - пришло мне от Ники в «Вайбер». -«Вайбер» и «Вотсап» были безжалостно стёрты из памяти телефона.

Жива ли я? Или уже нет? И если я жива, то как долго ещё я буду топтать эту планету? Я не знала. Я ничего не знала. Мне хотелось лишь, чтобы всё это поскорее закончилось.

Не получая от меня никаких новостей и опознавательных знаков, скоро о моём существовании забыли почти все местные друзья. Я поддерживала контакты лишь с парой институтских подруг.

И вот я сидела на приступке, кутаясь в пиджак, и держала в руке айфон, подумывая о том, что неплохо было бы вернуться к людям. Я набрала Китти, мою однокурсницу. Она сбросила звонок и прислала следом короткую эсэмэску: «я на корпоративе». Как и я, Китти была юным салариманом, как и я, она не могла свободно распоряжаться своим временем.

Дальше по списку шла Ксю. Она всё ещё жила в общаге, была поглощена пьянками и меньше всего на свете собиралась становиться белым воротником.

Я слушала гудки, длинные протяжные гудки. Ксюша не брала трубку. Я набирала её до тех пор, пока дама-робот не объявила, что абонент недоступен.

- Удивляться не приходится, - вырвалось у меня на автомате. Я встала с приступки.

Код я так и не вспомнила, его мне любезно сообщила девушка из кол-центра агентства недвижимости.

Ксюша перезвонила на следующий день.

- Пошли вечером пить? - предложила она. Я согласилась, не раздумывая ни секунды.

Мы встретились в «Хабе» 54 на Сибуе, куда раньше частенько заглядывали на «счастливый час» - до семи вечера напитки подавали за полцены. Без десяти семь Ксюша мчалась к барной стойке делать заказ: она брала большой Малибу с колой себе и Джека - мне. Пол-литровый бокал с пузырьками и чёрной трубочкой, приглушенный свет, стилизация под английский паб и плотная завеса дыма над столом - я будто совершала путешествие во времени, в те счастливые времена, когда в моём шкафу еще не появился мерзкий юниклошный костюм-уродец и набор капроновых гольфов. Ксюша сидела при полном параде и в боевой раскраске, одной рукой листая «Тиндер» 55 , а другой сжимая сигарету.