Евгения Лавренова - Наклонная плоскость

Она шла по улице в редакцию, голова одновременно продувалась холодным ветром и вбирала первое весеннее тепло. Проходя мимо кафе, она на минуту задержалась. Почитала объявления на стене. Продам рояль «Стенвей» в хорошем состоянии. Купить что ли? — подумала Маша. В нем, наверное, спать можно в тяжелые времена. Вдруг дверь кафе открылась, оттуда неуклюже выехала часть коляски, но заехала обратно под тяжестью двери. Маша решила помочь. За коляской появился Гриша. Она вздрогнула, увидив его лицо и опустила глаза. Гриша улыбнулся. Он молча осматривал ее, выливаясь из кафе, бесконечно долгой бесформенной кучей, в которой перемешивались щетина, нарисованные мишки, колеса коляски, помпоны и варежки, грязные кеды и нежная детская кожа. Маше надоело делать серьезное лицо и она прыснула. Гриша тоже рассмеялся. Когда он наконец вышел, он встал в нерешительности. Дети смотрели на Машу, раскрыв рты и втягивая сопли. Гриша порылся в карманах, достал салфетку, салфетка была грязной, он засунул ее в карман. Помедлив еще немного, он опять достал ее. Ручка есть у тебя? — спросил он у Маши. Это «ты» было неестественно и невежливо, но оттого еще приятнее.

— Да. Маша стала неловко рыться в сумке, упертой в поднятое колено, из сумки посыпались какие то бумажки. Маша достала, наконец, ручку и протянула ее Грише. Его рука была очень сухой наощупь. Он сказал: диктуй

Маша продиктовала свой телефон.

«Ну вот и хорошо» — сказал Гриша.

Дальнейшие события доходили до сознания Маши с крохотным запаздыванием. Сначала лицо сообщало ей что-то, потом появлялся смысл сказанного или не появлялся. Как на зло, именно сегодня она должна была встречаться с владелицей журнала, которая говорила что-то о том, что журнал перестал приносить ей удовольствие. В связи с этим она вопрошала, что Маша намерена делать, чтобы журнал, если он не приносит доход, удовольствие все-таки приносил. Маша никак не могла сосредоточиться, чтобы понять, какого рода удовольствие начальница хочет получить от интерьерного журнала и предложила то единственное, что сейчас мог выдать ее липкий мозг. Сделать фотосессию только что отстроенного загородного дома владелицы. На что начальница сконфузилась и сказала, что вроде как неудобно, потому что все знакомые знают, что это ее журнал и ей неловко вот так вот, в собсвенном журнале, как какой-нибудь Федор Бондарчук себя рекламировать. Эта трогательная реакция понравилась Маше и она поняла, что впереди у нее еще по крайней мере пол года относительно стабильного существования.

На самом деле загородная вилла начальница была и не таким уж плохим вариантом. В последнее время Маша настолько устала фотографировать бесхитростные квартиры звезд, что вилла-палацо, сконструированная безудержным итальянским дизайнером, действительно спасла бы положение. Задницу же начальницы можно было бы легко задрапировать в какое-нибудь итальянское излишество. Гораздо хуже было с авторами. Каждый раз они с одинаковым выражением лица запуганной дворняги ждали, что Маша выдаст им какое-нибудь задание. Придумать себе задание самостоятельно они были категорически не в силах….. Маша поймала себя на том, что вполне достойно может думать о работе. Когда Маша начинала думать о муже и о своем нынешнем положении мысли почему то расплывались в зрительные пятна, из которых уже решительно ничего полезного извлечь было нельзя.

Уже дня три Маша жила одна, все ей было легко и странно, странно и легко. Постель была пустой, и это было хорошо, не нужно было каждый раз ждать долгого тяжелого невыразительного секса, с другой стороны, она ловила себя на том, что ей не с кем поделиться простыми бытовыми мелочами. Чтобы сказать вообще хоть что-нибудь приходилось звать сына, а ему все долго интерпретировать для семилетнего возраста, это отнимало силы, да и сын все более натужно улыбался от неожиданного избытка внимания.

За три дня он ни разу не споросил о папе, что при этом происходило в его маленькой голове —Маша не знала, сама она не хотела заводить этот тяжелый разговор. Сесть, посмотреть в глаза сыну и сказать ему надрывно «папа нас бросил» казалось ей страшной пошлятиной, да и не слишком соотвествовало действительности. Сказать, папа нас бросил потому, что я трахаюсь без вдохновения было бы более точно, но сын мог бы не понять.

Один раз за три дня посмотрели квартиру, Маша отпугнула ни в чем неповинных клиентов тем, что отвечая на вопрос, зачем она продает такую хорошую квартиру, она ответила, «хер его знает». Тетенька на коротких полных ножках, которая до этого непрерывно лепетала, быстро ретировалась, и от страха не могла засунуть свои толстые ножки обратно в маленькие туфельки. Маше стало смешно, она поняла, что хотя бы процесс продажи квартиры, пока муж уверен в ее честности и благородстве, она может маленько оттянуть. Покупателей она могла отталкивать плохой аурой, которой нынче некоторые впечатлительные клиенты побаивались больше, чем поддельных документов.

Муж вел себя, как маленький — не отвечал на звонки, на письма, чем придавал ситуации, на взгяд Маши, совершенно ненужный, опереточный трагизм. Маша трагизма не чувствовала — лишь страх. Когда она садилась пить в кухне чай, она чувтсвовала, что пить его одной — глупо и непривычно. Пить чай с ребенком было еще труднее. Ребенку быстро надоели и чай и мать. О чем говорить так долго с этой мягкой восхитительной женщиной Алеша не знал, хоть и очень любил ее. Чаепитие было тихим, а когда Алеша уходил быстро, заглотив свой сладкий напиток, Маше становилось еще тревожнее. Умом Маша понимала, что все трудности, вставшие на ее пути, были преодолимы, в то же время Маша чувствовала, что если бог не захочет ей помочь, то превозмогая их, можно и надорваться.

В одинадцать часов вечера вдруг позвонил телефон, незнакомый номер, но приятный такой с тройками и шестерками.

Маша боялась снять трубку

Там был голос теплый и низкий, явно сдавленный посторонним присутсвием: «Маша, привет. Я скоро к тебе приеду»

И все — отбой.

Маша еще долго смотрела на трубку, в ожидании продолжения, но продолжения не было.

Гриша сидел на краю ванной в джинсах. В ванну текла горячая вода, Гриша сделал вид, что пошел мыться, он мог бы пойти за сигаретами или за чем-нибудь другим, но одеваться было лень, а позвонить очень хотелось. Время и повод это сделать, он искал три дня. Но за это время его ни разу не оставили в покое. Жена все время была рядом, страдала от тяжелых ног и просила сделать ей массаж. Детей было невозможно занять. Они все время крутились между ног, падали и орали. Варя просила выбить ковры на улице, и хоть Гриша и уверял, что пылесос с водой работает точно также, для Вари весенняя битва с пылью была чем-то вроде причастия. Она залезала с пузом на подоконники и мыла газетой огромные окна. Вместе с мамой. Они считали, что мыть окна специальной шваброй — кощунство. Только газетой, до скрипа и полного упадка сил. Потом у Вари отекали ноги, а лицо шло некрасивыми розовыми пятнами. Когда Гриша в очередной раз пытался доказать Варе, что ей не нужно сейчас делать все в полном объеме, Варя с упрямством черепахи повторяла, что беременность — это не болезнь и не повод останавливать жизнь. Гриша в свою очередь увещавал, что «не лучше ли ее остановить на время, чтобы просто постояла уже эта жизнь спокойно». Варя же говорила, что «это демогогия все — эти бессмысленные остановки и что смысла все равно ему Грише никак не найти, сколько не стой на одном месте». Гриша говорил, что «они далеко ушли от темы мытья окон и ему просто не нравится, когда его беременная жена вся в пятнах красных, пусть даже оттого, что живет полной жизнью». И что «он не может связать смысл жизни и отеки на ногах». И что «просто хочет попросить ее очень спокойно оставить на хер что-нибудь грязным, потому что хочет посидеть без суеты. А смысл жизни тут вообще не причем.» На что Варя начинала обычно плакать.