Евгения Лавренова - Наклонная плоскость

Ночью она вскочила, было пять. Она в первый раз подумала о ребенке, что он подумает, что скажет. Нужно было срочно переложить Гришу в соседнюю комнату. Она сомневалась, будить его или нет, ей было и жалко и неудобно. Наконец она аккуратно дотронулась до него.

Гриша вскочил и споросоня молча, ничего не спрашивая, направился в соседнюю комнату. По дороге он проснулся настолько, чтобы не дать Маше выйти теперь уже из другой комнаты ровно до 7 часов 45 минут. Маша вышла в коридор в халате, озираясь, но напустив на себя как можно более индиферентный вид. Последи коридора в трусах стоял Алеша.

Мама, кто там? — без лишних реверансов спросил мальчик. Там? — Маша обернулась, как будто тоже хотела рассмотреть….. «Там, там знакомый мой, друг моей подруги».

Алеша смотрел на маму выжидательно и грустно. Маше ударило в висок что-то неприятное. Какое ему дело вообще? Он еще маленький. Где его природная деликатность в конце концов? «Давай, одевайся в школу». Маша в ускоренном темпе оделась, скоропостижно скормила завтрак ребенку и лишь в последний момент зашла к Грише, чтобы оставить ключи. Он все это время аккуратно сидел на диване, одевшись и со скромным видом изображая мужа подруги. Единственное, что он позволил себе… ехидно подмигнуть.

Гриша оказался один в чужом доме, окруженный чужими вещами, здесь было хорошо, хотелось побродить, порыться в шкафах, попить кофе и может быть еще поспать в детской комнате с игрушками и географичекими картами. Но наслаждаться этим странным положением было некогда. Нужно было домой. Гриша боялся, что сейчас, когда расцвело, зазвонит телефон и он зазвонил.

Когда он брал трубку, руки дрожжали. Но вместо Вари или Татьяны Сергеевны услышал голос: служба опросов вас беспокои…

Как это все было неловко. И уйти неловко от этой женщины с припухшими веками и темпераментом вулканической лавы. И не уйти. Гриша быстро оделся, чтобы меньше думать, и захлопнул за собой дверь. Оглядевшись в незнакомом месте, он вытянул руку, чтобы поймать такси. Маша обернулась быстро и теперь ехала домой в предвкушении еще одной порции счастья. Она представляла себе, как они сейчас позавтракают, она сварит ему кофе и даст геркулесовой кашки с клубникой, все ее женское, что она так долго прятала, вылезло наружу, растекшись на поверхности сладкой белой массой. Потом она обязательно отвезет его домой ко всем этим его детям, не жалко — и высадит она его раньше за углом, чтобы не смущать. Она ехала и смеялась своим резко поглупевшим мыслям, хихикала в лифте и никак не могла вставить ключ в замочную скважину. А когда она вошла, она увидела, что в доме никого нет. Тишина.

Варя в эту ночь долго глядела в потолок, она знала что Гриша недолюбливал маму, думала, что он уехал из-за нее и страшно обижалась. Конечно, Татьяна Сергеевна не была обазцом такта, но Гришу она любила искренне, пожалуй даже больше чем Варю, как-то восторженней. Варю она считала обыкновенной и ничего ей не прощала. Грише же охотно позволяла гораздо больше, зная, как тяжело ему приходиться жить в несвойственой для него среде. А он, неблагодарный, не мог потерпеть и дня ее присутсвия и ушел куда-то среди ночи. Наверное, к своему толстому матершиннику Прокопу. И спит там сейчас на сомнительной чистоты простыне и вдыхает запах непосредсвенно Прокопа, который он издает, как и всякий грузный и не очень педантичный человек. Среди этих мыслей Варя вдруг почувствовала боль в спине, наверное роды. Подкрался страх, все-таки больно это, рожать.

А! Вот опять. Ребенок явно хочет наружу. «Но зачем так засаживать в спину то? Ну, хочешь и вылезай, здесь все ждут тебя. А! Черт, прости господи. Твою мать, пресвятая богородица. Это я так. Да твою мать же!» Спину как будто раздирало на части. «Надо будить маму, по-моему началось, как-то быстро. Где же Гриша, с ним рожать не так страшно, и кто меня отвезет? Где то надо такси искать, можно же вызвать наверное. А! Зараза! Что я лежу, так и родить недолго. МА! Твою мать! Ма-а-а-а-а-а! Я рожаю!» Татьяна Сергеевна вызвала скорую. Грише звонить не стала принципиально. Пропуск родов отличный козырь, хватит лет на пять стабильных упреков. Она искренне любила Гришу, но в стоительстве отношений с зятем ей явно не хватало козырей. В пять утра Варю привезли в ближайший род дом. Хотели, как всегда оформить контракт, чтобы родить за деньги в отдельной палате с фикусом, а не в холодном боксе с стальными родовспомогательными инструментами, но что-то не успели. И сейчас хмурая сестра в приемном покое распаковывала бритву, чтобы сбрить Варины русые волосы на лобке, чтобы ребенок не дай бог их не увидел, когда будет вылезать на свет божий. Варя испытала ужас. «39 год какой-то. Где они берут такие бритвы — их уже не делают лет пятнадцать. Почему они ржавые? Боже, как страшно.» Варя легла на кушетку и уставилась в лампу дневного света вокруг которой клубились желто-зеленые подтеки. «Ну что ты трясешься вся?» Спросила усатая мед сестра со слоновьими ногами. Нижняя часть этих причудлвых ног была как штанишки у породистых кур, кожные складки низпадали прямо на синие войлочные тапочки.

«Четвертый, а все трясешься.» Варя понимала, что медсестра просто не может быть доброй. Она больная, у нее усы и куриные ноги. А Варя здоровая и красивая. А с усами и не родишь ведь, наверное. Откуда взятся доброте?

«А можно я сама побрею?» — приподнялась Варя. «Ну что ты там набреешь себе сама? Небось, даже ног не видишь. Давай я уж, расставляй ноги» — и занесла волосатую руку над Вариным лоном. Она брила очень долго и было больно, лезвие было тупое, медсестра работала им как рубанком, и казалось Варе, что у нее просто не может быть там столько волос. Что она делает? А! — закричала варя. «Что? Схватки?» — спохвтилась медсестра. «Нет. Больно. Просто больно почему-то» — застеснялась Варя. «А как рожать то будешь? Тоже будешь на нервы действовать?» «Нет, но больно.»

«Иди в душ!» — скомандовала усатая. «Ишь, троих наплодила, а все орет — больно, больно.»

Варя стояла в душевой кабинке, она рукой провела между ног, на пальцах осталась кровь, «господи, зачем же брить то так жестоко, о, господи. Она же заразу занесет так какую-нибудь.» После душа Варя увидела маму, кровь все еще сочилась на белую драную простыню. Варя подумала, что теперь она уже не сможет ничего почувствовать, никогда, что медсестра вырезала ей все жизненно важное, и оставила только то, что надобно для родов.

«Мама!» Она заплакала и обняла Татьяну Сергеевну!

«Ну ты чего?» Всплеснула руками Татьяна Сергеевна. «Четвертого рожаешь и вот тебе раз». «Она порезала мне все там», заливалась слезами Варя.

«Ну где порезала, что ты говоришь? Давай я посмотрю…»

Сидеть с задранными ногами на маленьком колченогом стуле перед матерью было неудобно и унизительно, мама, как назло, смотрела туда долго, Варя рыдала, глотая слезы.