Евгения Лавренова - Наклонная плоскость

«Мама, а этот твой знакомый, больше не придет?» «А что?» — испуганно спросила Маша, испачкав кожу вокруг ногтя красным лаком. «А папа больше не придет?» Маша совсем запуталась. По тону ребенка было никак не определить, что именно его может расстроить. «М-м» — сказала Маша. «Папа, он же твой папа, он тебя любит, он всегда думает о тебе и придет, когда мы с ним немного разберемся.» «А дядя этот? Друг подруги твоей?» «А что?» — опять спросила Маша, раскрашивая один и тот же ноготь третий раз.

«Я видел, как вы целовались.» Машины глаза вылезли из орбит. Она боялась повернуться к сыну и поэтому еще пристальней уставилась на ногти. Она шарила ртом, чтобы подобрать нужные слова.

«А папа не узнает?»

Маша решила все-таки разогнуться и посмотреть на сына. «Так, Алеша, сказала она, мы с папой больше не любим друг друга» и дальше еще долго мучительно искала слова, адаптируя свою жизненную ситуацию к понятиям семилетнего ребенка. Но так и не нашлась. «Ясно» — только и сказал на это мальчик и пошел собирать конструктор.

Варя чувствовала себя большой и ненужной. Она никак не могла понять, почему этот ребенок никак не вылезает. Он бы точно избавил ее от всяких мыслей. Она надеялась, будет, как с подобранным щенком. Сначала по правилам, принятым еще в советские времена, суровые отцы семейства были всегда против, потом же щенок обаятельно растапливал каменное сердце мужчины и собака становилась его любимицей, почище жены или даже дочери. Так и будет с их четвертым ребенком, один взгляд на него решит все проблемы. Почему то вдобавок к этим мыслым Варе хотелось пойти и приложиться к коньячку, прямо из горла. Она даже сделала два порожних визита к шкафу, но каждый раз ретировалась, видя закрытые, неприступные шеренги пыльных подарочных виски и коньяков. Третий визит в тот же шкаф подарил ей давно откупоренную бутылку вина. Варя понюхала. Пахло терпко, но вроде ничего. Она хлебнула немного, передернуло, кислятина, но стало легче. Когда она ставила бутылку обратно, зашел Гриша. Он как-то странно посмотрел на нее, она начала было оправдываться, но Гриша уже вышел. Уже через час он, найдя какой-то повод, он ехал к Маше. Радость стучала ему в виски и лишь, когда он вспоминал лицо Вари, радость стыдливо пряталась.

С Машей разговариривать было некогда, возникало странное чувство, что когда-то в молодости, еще учась в институте, они уже все обговорили, по коротким фразам, от которых они все время смеялись, было понятно, что и длинный диалог, в случае чего, пойдет на славу, стоит лишь к нему приступить. Но времени на это не было. Удостоверясь, что Леха, как называл Алешу Гриша, крепко спит, голые взрослые. ю обернувшись простыней, атаковали холодильник, Маша впервые после аккуратного курения травки в молодости хотела много есть и ела, откусывая колбасу прямо от батона сильными зубами и заедая ее белым хлебом и чувствовала, что от этого только круче будет изгиб ее бедра, толко сильнее мышцы голени, только больше нальется соком мраморная грудь. Они мазали что-то, сыпали, проливали, и к утру оставляли липкий взлохмаченный свинарник, убирать который было для Маши особенным удивительным удовольствием. Весь день она, совершенно забыв работу, наряжалась в экцентричные старые тряпки, чтобы встретить Гришу в чем-нибудь диком. То в шляпе, купленной когда-то в Англии для скачек. То в старой джинсовой куртке, увешанной значками с Лениным, которая хранилась у нее еще со времен пионерлагеря. То облачалась в старые мужские штаны и растянутый свитер, тогда не сговариваясь, играли в «Ассу». Все их воспоминания были идентичными, как будто они росли в одной коммуналке. Рыжие колючие варежки, в которые забивался снег, цигейковая шуба с кожанным ремнем, на котором светился серп и молот, воспитательница в детском саду, седая, с огромным пучком волос и с широкой задницей. Немного различался достаток семей, у Маши был чешский пластиковый горшок, приятно облегающий ягодицы, у Гриши железный, оставлявший на попе красный запоминающийся след.

Алеша им особенно не мешал, переживая редкие уколы совести, Маша включала ему самые интересные мультики и прикрывала комнату до щелчка. Прежде чем выйти, Алеша обычно деликатно кричал «Ма-ам» и можно было подготовиться. Гриша же, внося свой посильный вклад в родительское воспитание, обучил Алешу шашкам на щелбаны.

Ночевать Гриша ходил домой и, каждый раз его встречала вялая улыбка Вари, которая двигалась все медленнее, вернее почти уже не двигалась. Дети приветствовали Гришу и смотрели на него своими светлыми одинаковыми Вариными глазами — по меньшей мере шесть пар укоряющих глаз. Так казалось Грише, хотя он был уверен, что Варя ничего не знала. Вопрос о том, когда же наконец роды, больше вслух не произносился и считался неприличным. В один из вечеров, который Гриша проводил у Маши, позвонила Татьяна Сергеевна и деревянным голосом сказала, что Варя рожает и «не мог бы он соизволить отложить свои „срочные“ дела и вернуться домой». Гриша неловко распрощался с Машей и поехал в роддом. По дороге он не мог понять, о чем думает: «нужно ее бросать, Машу» — вяло говорила его голова. «Зачем?» — вяло отвечала вторая половина мозга. «Не понятно зачем.» «Надо Варе сказать что-нибудь приятное. Как это сделать, что сказать ей приятного? Так, надо просто улыбнуться — вот так.» На лице Гриши появился оскал. Оскал, осмотренный в зеркало заднего вида, Грише не понравился и он, усилием воли, еще приподнял уголки рта и собрал вокруг глаз морщинки. Так получалось обаятельно, но как то неуместно. Странной эта улыбка с голливудского постера могла бы показаться его измученной родами жене. «Может вот так вот, мило?» Гриша еще раз заглянул в зеркало, улыбка получилась жалостливой, так смотрят на детей инвалидов, когда они играют в футбол на костылях или танцуют вальс в инвалидной коляске. Тогда Гриша пошел путем Станиславского. Он пытался вспомнить, какой полюбил Варю, стройной молодой трогательной девочкой. Картина вспоминалась следующая, как Варя, высунув язык от напряжения, пыталась сыграть Лунную сонату. «Та-ра-ра, да-ра-ра, та-ра-ра, та-ра-ра.» Навязшее в зубах до чесотки. И сразу Гриша вспомнил себя, как сказал ей тогда, чтобы она, «ради бога, поучила бы что-нибудь другое.» Любил ли он ее когда-нибудь? Странно это спрашивать теперь, когда Варя рожала четвертого. Гриша в розовых бахилах приблизился к кровати. Варя лежала с розовым спокойным лицом. Первым Гришу увидела Татьяна Сергеевна, она поспешно встала и пройдя мимо Гриши незаметно пожала ему руку. Никаких обычных взглядов исподлобья, деревенских присказок и простонародного юмора, которыми она мучила Гришу несколько лет подряд, никакого псевдорелигиозного пафоса, просто пожатие, которое говорило: «Возьми себя в руки Гриша, веди себя достойно.» Принесли девочку, такую же розовую, как мать, она смотрела черными глазами и кривила рот. Одна рука ее была сжата в знаке «Ротфронт». Гриша расчувствовался, все это было так печально. Эта девочка со сжатым кулачком. И этот глянцевый фикус в люксовой палате. И эти белые махровые Варины тапочки, слегка косолапящие, как Варя. Грише почему-то было жалко дочь. Жалко ее маленькую и еще больше взрослую. Он видел ее уже большой красивой, шестнадцатилетней, а потом видел, как старость подбирается к ее щекам, и как она мучается, пытаясь разобраться с мужчинами, и стаптывает ножки, шагая на работу, и не высыпается и мерзнет черным декабрьским утром. И чистит замерзшее стекло автомобиля. Гриша рыдал, Варя же, глядя на него, стала тоже рыдать, громко, хорошо, очистительно, как настоящая баба. После этой мизансцены они улыбнулись друг другу. Он отдал ребенка Варе, не зная, что сказать. Варя тогда гордо открыла огромную грудь, приладила к ней маленькую голову дочери. Глаша, чмокнув несколько раз, соскользнула, ее головка запрокинулась. Она спала. Варя опять залилась слезами, она смеялась, всхлипывала, бормотала что-то неясное и в конце концов уткнулась мокрым собачьим носом Грише в руку. Он гладил ее по ровной голове и думал о том, что связан с этой женщиной на всю жизнь. Он физически чувствовал невозможность от нее оторваться.