Евгения Лавренова - Наклонная плоскость

«Да там вокруг чуть-чуть содрано, ничего страшного, все там на месте, Варя.» — успокаивала Татьяна Сергеевна. «Бог терпел и нам велел» — решила вспомнить вдруг о вере Татьяна Сергеевна. Усатая вошла неожиданно, Варя еще не успела сгрупироваться.

«Иди на клизму!» Скомандовала она и больно, как Варе показалось, специально ущипнула Варю за локоть. Варя решила больше не переживать, отдаться в руки судьбе, она вспомнила, что вместо плача и истерики может просто тихо молиться и бог все сделает или не сделает. «Действительно, все в руках божьих» и она успокоилась. Через час ее еще не распределили на койку, сказали ждать утренней смены, но дали одеяло и разрешили присесть на мягкий кожаный диван. Варя успокоилась окончательно и уже думала о том, что вела себя неприлично, так испугавшись советской бритвы, и конечно «сестра просто обязана всех их ненавидеть, раз они сами не в состоянии побриться дома, уезжая в родильный дом. И какие у нее ужасные, совершенно бесперспективные ноги.»

В восемь утра Варе дали завтрак и она с удовольствием съела пшеную кашу и бутерброд с заветренным желтым, но еще мягким сыром. И хлеб ей показался ужасно вкусным, потому что с Гришей они уже давно не покупали белый батон, а все время ели какие-то отруби. А утром пришел врач, осмотрел Варю маленькими нестрашными руками и сказал, что роды состоятся не раньше, чем через неделю и если она чувствует себя здоровой, то может поехать домой. Когда Варя забирала вещи, она опять увидела ночную медсестру, та спала на узенькой койке и ее страшные ноги лежали тут же, спутываясь между собой.

В 9. 15 Варе отдали телефон и она набрала номер Гриши.

«Гриша, я чуть не родила сегодня, но не родила, ты можешь заехать за мной в род дом? Меня выпустили.» «Конечно, я заеду. Ты где?» «Я стою и жду тебя возле роддома.»

Гриша увидел ее издалека, оргомный живот и белые волосы. Она стояла в шубе, которая не застегивалась на животе. Из под нее торчало нечто розовое. Гришу обуяла нежность к ней, или жалость — сейчас было не разобрать. От пережитого Варя хотела есть и непременно в Макдональдсе, она хотела нарушать все подряд. Всю дорогу она смеялась и подставляла солнцу лицо, она была счастлива. Гриша тоже думал, как все-таки радостно и просто быть с молодой красивой любящей женой. В этой благости он пребывал до тех пор пока Варя не захотела страстно поцеловать его прямо на улице. Целоваться с глубоко беременной женщиной на людях показалось ему неуместным. Он целовался, работал языком и в это время думал о том, сколько может и должен длиться образцовый семейный поцелуй в губы. И кто должен остановиться первым и что должно быть потом? И вообще, зачем целуются муж и жена, если это не прелюдия к сексу? Наконец поцелуй закончился. Гриша понимал теперь свое дело так, что должен счастливым искрящимся взглядом смотреть на лицо Вари, но это было как-то слишком. Поэтому он улыбнулся ей и быстро стыдливо закурил. Варя шагала по аллее весело, она пританцовывала, крутилась вокруг своей оси и даже подпрыгивала, сотрясая приросшую к ней конструкцию. А потом, кокетливо сказала, что «с этого дня она ничего не боится». Гриша почувствовал себя актером неудачного фильма 60-х. Теперь по законам жанра он должен был подойти, хлопнуть ее по плечу и сказать примерно следующее: «Молодец Варюха, так держать!» или тихо потупясь «Раз так и я теперь ничего не боюсь…». Вместо этого он тихо спросил: «Почему это вдруг?» Потому! — сказала Варя с вызовом и понурилась. Гриша в свою очередь, любил, когда у Вари портилось настроение, и он тут же подошел, чтобы поцеловать ее розовый ровный пробор.

Всю последующую неделю Гриша и Варя ждали родов. Время этим полностью поглощалось без особых усилий и в то же время наполнялось смыслом. Ожидание новой жизни, что может быть прекраснее. Даже о том, что нет заказов, Гриша думал почти восторженно, у него скоро будет четвертый сын, какие к черту заказы, голова была пуста до безобразия. С женой они переглядывались, как заговорщики. Они-то уж точно знают, чего хотят от жизни. Любящие маленькие ручки, мягкие губки, подставленные для поцелуев, запах детской вымытой кожи. Вот она — жизнь! Все детские уроки были отменены и даже откуда-то откопалось лото, в которое играли всей семьей, включая тещу. И Гриша не без удивления обнаружил, что Татьяна Сергеевна в своем роде — эрудит, знает историю и географию. Да и вообще, милейший человек, если присмотреться, ну или наоборот — не присматриваться. Дети тоже были поглощены ожиданием, они перебирали вещи Енисея и складывали их в кучки по возрастам, чтобы маленького было удобнее одевать. Так продолжалось семь дней. А на седьмой, когда роды так и не начались вдруг в душу Григория пришел холод, острый скальпель прошел в сердце и отрезал счастью розовую сахарную голову. Сердце забилось от тревоги, руки вспотели, «когда же она родит, наконец». Это была первая мысль, которая вытащила Гришу из тягучего карамельного потока семейных ценностей. «Что она не рожает? Сижу дома уже неделю, а как будто вечность прошла. Почему они все так медленно и бесцельно двигаются?» Даже дети показались Грише какими то странными и чужими. Что—то плоское и постороннее было в их маленьких белесых лицах. Выход в светлое будущее закрылся тяжелою бетонной плитой. Он вот здесь, навсегда. Гриша оглядывался вокруг и видел все, белесые обои, летающую пыль, разрозненные куски игрушек, валяющихся по квартире, выбитый местами паркет. Здесь и сейчас. «Как бы улизнуть отсбда?» — подумал Гриша, как школьник, стоя посреди коридора и мысленно пребывая уже в одном ботинке. И тут же наткнулся на взгляд Татьяны Сергеевны. Теща смотрела на него, как сватья баба Бабариха, взглядом недобрым и тягостным. Гриша еще немного посмотрел на ботинок, и стыдливо побрел в комнату, смутно он пожалел о том, что телевизор в семье под запретом, вроде бы и правда вещь абсолютно ненужная, а вроде бы и футболян с пивом был бы сейчас, как нельзя кстати.

Маша всю эту неделю провела на работе, начальница вызывала ее к себе опять и сказала, что отнынне журнал вовсе не должен быть интересным, а должен тупо приносить прибыль, так что надо быстро написать статью о том, что линолеум какой-то французской фирмы гораздо лучше ламината, а главное проще в укладке, и что сейчас модно декорировать дома бронзовой скульптурой. Статьи эти было поручено писать Маше лично, дабы корреспонденты не упустили спонсоров, которых владелица нашла собственноручно. После этого Маше вменялось две новых обязанности, логически не объединенных в цепь: искать рекламодателей, и прекратить выпендриваться. С чем связана такая диспозиция Маша спрашивать не стала, но поняла, что если и до этого не испытывала от работы головокружительного подъема, то теперь станет совсем тоскливо. Надо будет звонить чужим людям и предлагать им свои ненужные услуги. А потом сидеть в кафе и кокетничать с потенциальными рекламодателями, мужчинами в костюмах, которые продают какие-нибудь подвесные потолки или карнизы, а они будут гортанными голосами басить свои тяжеловестные шутки и пахнуть от них будет нешуточно — каким-нибудь настоящим мужским одеколоном, не терпящим сомнений. А когда они будут думать, что пошутили удачно, то будут на радостях щелкать костяшками пальцев, вытаскивая их зачем-то из суставов, а дальше будут потеть и расслаблять галстук, и разминать шею, качая ею, как маяником, как будто они не на деловых переговорах, а на какой-нибудь зарядке для пенсионеров. «Здравствуйте, меня зовут Мария, я главный редактор журнала Хом дессижн, предлагаю вам ознакомиться»…ложась спать Маша решила, что напишет текст на бумажке и будет его читать его по телефону с выражением, а не получится ничего, значит, не получится. Значит, не получится. Значит, не получится. Значит не полу…