Евгения Лавренова - Наклонная плоскость

А потом снова изводил ребенка вопросами, он хотел быть честным, он хотел добиться от него «Папа я хочу жить с тобой», чтобы уж тогда, чувствуя за собой правоту, потирать руки и дьявольски скалить зубы. Но Алеша мешал его планам, он видел, что папа старается и не хотел его расстраивать, поэтому он запрещал себе или просто боялся говорить, что хочет домой, но и оставаться с папой тоже было невозможно. В новой школе ему не нравилось, учителя там лебезили и заискивали перед детьми. Алеша не знал, что значит лебезить и заискивать. Однако застывшая, как сама вечность, улыбка измученной некрасивой учительницы пугала его. Ему казалось, что если что-то пойдет не так, она непременно ударит его или расплачется. С детьми было еще хуже, они был старательны, и часто говорили слова, которых Алексей не знал. Но ему казалось, что и дети их не знают и говорят лишь из желания понравиться взрослым. Один мальчик подошел к нему на перемене и спросил, верует ли Алексей в Бога и знает ли он что такое казуистика? Алеша не знал, ни про бога, ни про казуистику, и потому боялся странного мальчика и еще больше не хотел идти в школу. После школы за Алешей заезжала охрана. Толстый дядя по дороге выполнял все, что скажет Алексей и это единственное, что казалось действительно забавным в его пребывании у папы. Дядю можно было послать за мороженым и за чизбургером с колой и за киндер-сюрпризом, и за пистонами, а потом еще раз за мороженым: дальше этого фантазия Алеши не шла. После толстого дяди Алеша поступал в распоряжение Екатерины Леонидовны. В первый день она рассказывала ему про то, что видела непосредственно в окне Алешиной комнаты. Говорила, «Вот видишь эту большую штуку? Это строительный кран. Он поднимает огро-о-омные тяжести. А вот это птичка.» Судя по всему, до Алеши возраст подопытных детей Екатерины Леонидовны не преодолевал четырехлетней отметки. Алеше было ужасно скучно и он зевал. Когда же он пару раз пытался сам рассказать что-нибудь Екатерине Леонидовне, начинала зевать она, причем смачно, с характерным звуком, выставляя даже далекие запломбированные зубы. Няня могла вещать только сама, приемный механизм информации, так называемый буфер, был у нее забит чем-то другим или отсутсвовал. Часов в восемь приходил папа и сердце Алеши сжималось. Вот опять сейчас отец, напрягши вены, будет изо всех сил веселить его, катать, валять, дергать за волосы, показывать борцовские приемы, а потом резко охладеет ко всему этому, хотя Алеше казалось, что он достаточно точно имитирует детскую радость во время этих игрищ. Потом папа снова возьмет его интимно за локти и будет спрашивать. «Ну что? Тебе хорошо со мной?» «Хорошо» — ответит Алеша. Но папе этого будет мало, он начнет злится, краснеть, спросит, как дела в школе, начнет проверять тетради, но каждый раз будет терять мысль, когда Леша начнет объяснять. Потом он застанет папу с бутылкой, которую тот будет красиво по-цирковому крутить, перед тем как сделать глоток. Но теперь уже он не будет спрашивать, зачем крутить бутылку? В прошлый раз папа от этого так шумно поставил ее на стол, что Алеша понял, что спросил что-то неприличное. Насколько легче было с мамой. У нее можно было спросить про все, даже про секс, хотя Алеша до сих пор слабо понимал, что же это такое.

Гриша приходил домой вечером, списать свое отсуствие на появившийся заказ не составляло труда. Варя была вялой, грудь ее воспалилась и Глашу приходилось кормить из бутылки. Они ложились вместе в кровать, Гриша увлеченно рассказывал о работе, затем сладко зевал, поворачивался на бок и не спал, а думал, что делать? Что делать? Как сделать так, чтобы все это увязалось в единую цепь, хотя бы в мыслях. Варя тоже вертелась и сопела. Один раз Гриша овладел ею, после секса возникла неловкая пауза, которую Гриша вынужден был заполнить очередным увлекательным рассказом о новой работе. Варя вздохнула. Думать о том, что она догадывается о чем-то не было причин. Однако вздохнула она противненько. Свободно себя чувствовал Гриша лишь когда удалялся от дома километра на три. Тогда совесть его отпускала.

Прошло три месяца. Татьяна Сергеевна переселилась к Варе, Маша была наконец приглашена на заседание суда. Гриша же постепенно свыкся со своим положением. Варя все чаще и чаще стала прикладываться к крепким напиткам, а что было еще удивительнее, стала уходить куда-то, натягивая джинсы и рисуя губы. С Гришей они теперь разговаривали только по утилитарным нуждам: подержи дверь, открой окно, поставь чайник. К тому же Варя стала огрызаться: тебе надо, ты и открой, сам себе положишь, а один раз даже допустила «уши прочисти», чем окончательно сняла все обязательства с Григория. Теперь, если ему требовалось срочно отвалить, он вспоминал это «уши прочисти» и катил себе с ветерком на другой конец города. С Машей их отношения минули стадию острого секса. Он мог теперь у нее в квартире спокойно полежать, почитать, посмотреть совместно кинцо какое-нибудь, приготовить что-нибудь, вроде утки. И даже оброс у Маши некоторым хозяйством: зубной щеткой, несколькими парами трусов, запасными джинсами, аккуратно сложенными на полке и зарядкой от мобильника, специально купленной для Машиной квартиры за 154 рубля. Одну его майку Маша вместо стирки припрятала, когда ей было страшно в доме одной или грустно, она вынимала ее из шкафа и вдыхала чудесный, магический, как ей казалось, его запах, иногда она даже брала ее в кровать, когда ей было особенно одиноко и уткнувшись в нее носом, ей становилось спокойно и хорошо. Опасаясь, что майка потеряет однажды целительный аромат, она хотела сложить ее в пакет, но в последний момент устыдилась самой себя: спать с ней она считала нормальным, а вот запечатывать запах в полиэтилен казалось ей извращением. Хотя она не отрицала наличие в себе фетишизма. Даже окурки его она выбрасывала неохотно, если было что, обязательно докуривала, если не было — долго держала в руках и руки ее постепенно начинали дрожжать от нежности. Она наконец обнаружила в себе талант, который искала долгие годы — оказываетя она великолепно фотографировала мужское тело, Гришино тело, другие тела ей попробовать так и не довелось. Она могла фотографировать его бесконечно, как он жарит яичницу без трусов, как курит на подоконнике, как чешет левую лодыжу, как пьет пиво, отражаясь в зеркале, и все выходило у нее трепетным и сиюминутным, таким, что она легко могла возбудиться, глядя на собственные фотографии. Когда совсем потеплело, она стала выводить несчастного возлюбленного на крышу — там он сидел или стоял или делал вид, что собирается спрыгнуть — исключительно голым, а она фотографировала. Однажды соседи вызвали милицию, но они успели ретироваться и добежать до квартиры, чтобы спрятаться от блюстителей уличного порядка. Маша снова чувствовала себя девочкой, у которой нет никаких планов, ну и черт с ними, у которой будущее призрачно и туманно, ну и не надо будущего. Она жила наконец, сегодняшним днем и только отсутсвие Алеши омрачало иногда ее существование. Суд должен был состояться через неделю, муж хотел забрать ребенка, чем он хотел крыть в суде, оставалось неясным. У Маши же, кроме чудом раздобытой справки из психдиспансера, ничего не было. Но ей не было страшно. Разве могло случится с ней что-то ужасное, когда она так счастлива. Ведь счастье дает Бог, с какой стати тут же отнимать его. Маша еще не знала, что у Бога нет вот такой вот простой человеческой логики. Вечером перед судом Гриша сидел на диване и утешал Машу, она дрожжала, думая о завтрашнем дне, а он целовал ее ощетинившийся от страха пушок на всем теле. Вдруг Грише позвонили и ему отчего то стало неприятно. Так будто телефон зазвонил прямо из желудка. Говорила Татьяна Сергеевна, в ее голосе ощущалась острая неприязнь, она глухо шипела: «Ну ка домой, слышь? Варя потеряла ребенка. «Как потеряла, где?» «В пизде» — неожиданно грубо сказала теща. «Забыла коляску на улице. Всех привела, а Глашку оставила.»