Евгения Лавренова - Наклонная плоскость

Она знала, что у Гриши что-то случилось, но не знала, что именно. Это давило на нее сильнее того, что Алеша пока не вернулся. Но второй раз она не могла также запросто взять и явиться к нему домой. Если все хорошо — он должен позвонить сам. Через неделю ожидания, она не поленилась купить новую сим-карту, вставила ее в телефон и решительно набрала его номер. Она ожидала услышать что угодно, кроме бодрого: «Алле, алле, говорите, вас не слышно». И уже, убирая трубку ото рта, явно кому-то другому, кто был близко — «не знаю, незнакомый номер какой-то.» Маша долго сидела с трубкой, сердце ее билось даже под коленкой, потом она резко встала и импульсивно выкинула с балкона телефон. Странный это был жест, выкинуть невинный аппарат, теперь наверняка его подбирет какая-нибудь ПТУшница, или, как их там сейчас называют. Трубку было жалко и от жалости к ней, и к себе Маша заплакала. Что же это он, бодрый голос? Почему не позвонить ей просто. Почему? Не сказать, что все хорошо. Что же я не человек. Почему? Почему?

Терзания между «позвонить и спросить» и «не звонить и не спрашивать» длились три дня. Все эти три дня Маша ходила с трубкой, смотрела на нее, странно дыша, и ее сердце учащенно билось, затем она останавливала себя, шла курить и успокаивалась. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет, чтобы он сдох. Нельзя звонить. Нельзя. Что же делать? Ждать его около подъезда? А вдруг они выйдут оттуда всей своей чудовищной шестиголовой семьей. И все их головы увидят, как я истерзанная, пытаюсь спрятать свое тело за кустом. Что же он делает со мной? Как же можно? Через сутки у Маши кончились силы, она заснула тяжелым сном и проспала четырнадцать часов к ряду. Была суббота, и нужно было навестить Алешу. Маша шатаясь, зашагала в ванную, чтобы привести себя в порядок. С зеркала на нее смотрело одутловатое измученное лицо. Она бодрилась, умылась холодной водой, покрутила руками, чтобы размять суставы, помазала лицо кремом — на время оживившая порозовевшая кожа через миг приняла тот же цвет — старой слоновой кости. Маша села на ванную и стала выть, роняя и размазывая слюни.

Григорий и Варя переживали вторую молодость, он все время держал ее за руки, она от смущения всхлипывала. Он бесконечно гладил ее по голове. Они сидели вечером вместе Гриша, Глаша и мальчики. И вечера действительно были тихими и уютными, а дни светлыми и полными забот. Случилось лето и Гриша, за неимением большой суммы денег, отправил их всех на дачу, в придачу подселив к ним хорошую няню. Так любить семью было еще проще. Нежные разговоры по телефону два раза в день. Раз-два в неделю он вспоминал о Маше, как о чем-то далеком и прекрасном. Но однажды, вспомнив о ней, подскочил от ужаса. У нее же суд? Отдали ли ей ребенка? Какой же я мудак! Гриша трескаясь об углы, помчался за трубкой. Но по дороге, пока искал трубку, растерял свой благородный пыл. «А если отдали? Это значит, опять все возобновится. Что ей вообще говорить? А так приятно быть хорошим семьянином. Нет, уж лучше потерпеть. Наверняка, она бы и сама бы позвонила. Дейстивтельно, она то что не звонит? Ну, значит и не надо это ей. И не надо это ей.» Слова звучали бессмысленно. Но Гриша успокоил совесть глотком холодного пива. Целыми днями Гриша работал на новом объекте, а вечерами понял, что веселая жизнь кончилась отнюдь не у всех его друзей. Только из квартир она перетекла в небольшие галерейки. Гриша ходил на все, на открытия выставок, за закрытия, на честовования юбиляров, на джем-сейшны, а однажды, увлекшись этой светской игрой, даже придумал и устроил сеанс одновременного рисования, который имел большой успех в узких кругах. Там он познакомился с Жанной, приятной блондинкой промоутером. Чем то она напонимала Варю, однако в отличии от Вари, умела шутить и не имела ни одного ребенка, хоть бы даже очень маленького. Жанна была всегда чуточку холодной, ненавязчивой и Гриша никогда бы не подумал о ней ничего плохого, если бы один из друзей не сказал ему, что это именно она планирует Гришин досуг и зовет его через знакомых на все мероприятия, которые он посетил. Что же? Грише это льстило. Он стал с ней более ласков, и получил в ответ зардевшееся лицо восьмиклассницы. Тогда Гриша пошел дальше и на следующей случайной вечеринке подарил ей небольшую свою графическую работу, на которую затратил целых пятнадцать минут своего времени. Жанна приняла и опять зарделась. В этот вечер Гриша поехал ночевать к другу, он и сам не помнил мотивации, почему он к нему поехал? Ведь у него собственная квартира, да еще пустая. Когда он это обдумывал, в дверь к другу вошла Жанна. Она махнула Грише рукой, так как будто встретила его где-то в клубе случайно, а вовсе не на квартире его приятеля. Затем она разделась, вошла в комнату и начала быстро есть и шутить, а на Гришу как бы даже и не глядела. Ладно, подумал Гриша. Хорошо. Посмотрим. И тоже нажал на винегрет.

Через час плохо склеенной беседы, Грише стало скучно, и он захотел спать, было это страшно неудобно, вот так уходить спать в чужом доме, но и оставаться совершенно не было сил. Он тихонько сказал об этом другу. На что тот стал неразборчиво бормотать что-то в усы, что мол, делать с Жанной? Гриша не знал этого, и вообще не думал, что был обязан что-то в ее отношении предпринимать и чувствовать за это какую-то ответственность. Когда он случайно обернулся, то нарвался на ее ожидающий взгляд. Гриша был озадачен. Он понял, что сделал что то, что Жанна расценила как аванс, только что именно — оставалось загадкой. Он отозвал друга в кухню и сказал, что ужасно хочет домой и чтобы он передал Жанне, что ему страшно неудобно, что пришлось вот так вот покинуть их по-английски. На что друг вдруг стал неестественно смеяться, тресясь как, старый павиан и бонтонно басить, что никогда не сможет передать такое женщине. Тогда Гриша ушел просто так. Тихо, пешком, как вор. На душе его стало почему то тоскливо. Неделю он просидел дома один. Его почему то больше никуда не звали.

Маша подолгу сидела на работе, разговаривать с кем то, делиться ей было лень. Попробовав несколько раз, она видела, что быстро надоедает подругам однообразием своих проблем. Они предлагали ей всяческие решения, а ей решения то собственно не требовалось. Ей требовалось страдать. Ей было даже лень дойти до суда, чтобы подать аппеляцию. Несколько раз она приезжала к Алеше, как и постановил суд. Но убеждаясь в очередной раз, что Алеша мало поменялся и сыт и обут, и по-прежнему нежно обнимает ее за шею, она теряла интерес и к нему тоже. В перерывах между тяжелым сном и работой, она садилась и перебирала свои фотографии. Сначала она рыдала, рыдала над каждой. И в один вечер могла дойти лишь до третьей или четвертой

Затем, когда они перестали действовать и вызывать в ней сильное облегчающее душу отчаяние, она доставала новые, потом, когда и те утрачивали магическую силу она достала те, что считала раньше неполучившимися, там, где сначала Гриша казался ей некрасивым. Теперь они были ей даже дороже — там были видны его морщинки и несовершенство тела, она находила все новые детали в нем и открывала заново — и любила все сильней. Живой же Гриша перестал для нее существовать — он стал чужим, лишним, отвратительным, странным, почти мифологическим персонажем, которого невозможно ни увидеть, ни дотронутся, да и думать о нем — не надо.