Евгения Лавренова - Наклонная плоскость

Вдруг впереди засверкали яркие фары грузовика. Гриша не видел дорогу и сощурился. Чтобы не столкнуться, он стал постепенно замедлять ход. Машина поравнялась с ним с грохотом, с грохотом каким-то странным, для машины проезжающей мимо, даже если это фура. Гриша вцепился в руль, но руль вырвало в сторону. Перед глазами были только блуждающие огни.

Первое что он почувствовал, когда очнулся, что изо рта течет что-то теплое и липкое. Левой руки он не чувствовал. С трудом повернув голову он услышал отчетливый детский плач, бодрый, резкий, профиль девочки хорошо читался, судя по всему, с ней все было в порядке, « слава богу», подумал Гриша и отключился оттого, что изо рта, вылился, как ему казалось уже литр крови.

Гриша очнулся в больнице, захотел ощупать сдавленный рот рукой, сделал пару конвульсивных движений и сначала не понял, что произошло, мозг подавал сигнал, но отклика от руки не было. Он лежал и боялся приподняться, все подавая и подавая сигналы в тот район возле левого бедра, где должна была находиться кисть, но ничего не происходило, сигнал возвращался в мозг легкой, но пронзительной болью. Он судорожно послал задание правой кисти, и та больно сжалась, по-скорпионьи впившись сама в себя ногтями. Грише почудилось, что он парализован, на самом деле все было иначе — левой руки просто не было.

Еще некоторое время Гриша обрабатывал эту информацию, затем, с трудом, управляя правой рукой, как тяжелым бластером, перекинул ее на левую сторону. Мягкость одеяла, теплое бедро, ребра, прикольно — нету. Где же она начинается? Гриша полз малоподвижной правой все выше и выше, а вот… какие-то тряпки и трубка. Гриша попытался подняться с плоской подушки, чтобы рассмотреть. Но раскисшее во время операции тело не поддавалось. С интересом Гриша пошевелил пальцами ног. Ноги определились сразу. И на том спасибо — подумал Гриша. Гриша помнил все, что с ним произошло, помнил плачущую Глашу. Он был уверен, что с ней все в порядке и все же хотелось узнать, не поранилась ли она, не ушиблась, не испугалась ли? Гриша рывком встал, преодолевая резкое головокружение, телефона не было, вообще ничего не было, по чему можно было идентифицировать его, как Григория Терещенко, кроме собственного сознания. Забавно, подумал Гриша. Может я теперь никто? В палату зашла полная пожилая медсестра и по-борцовски проворным броском уложила его обратно на спину, причитая «ишь ты, вставать, с ума совсем посходили» После чего сестра принесла чаю и рассказала, что приходила женщина и очень убивалась за него. Так и говорила, «убивалась за вас». Очень красивая, прибавила сестра и Гриша было подумал, что это Маша, но ненадолго, Маша знать не могла об этом, знать не могла.

Гриша опять остался один, он пил чай и удивлялся тому, что не может одновременно пить чай и подокнуть себе подушку под спину, чтобы было удобнее. Вот что такое инвалидность, подумал Гриша. Он представил себе, как поставят ему бледный платмассовый протез вместо руки и если он когда-нибудь встретит Машу, этот протез вместо него с неприятным скрипом будет

сжиматься на маленькой Машиной груди. Гриша заплакал. Он смотрел на свою правую руку с худым живописным запястьем и с рыжеватыми волосками и ему было жалко левой такой же, только со сломанным мизинцем. И зачем он разрабатывал этот мизинец, пытался выпрямить его, раз все равно так. И почесаться нельзя теперь, и сопли и слезы — все одной рукой, думал Гриша, роняя все это вместе, пока никто не видел.

Дверь распахнулась и вошла Варя. Гриша надеялся увидеть пухлое аккуратное лицо Глаши, но в палату вошли только мальчики. Он попытался скрыть разочарование, даже от себя и по очереди погладил всех детей по-голове. Осунувшегося Матвея, который почему-то избегал смотреть папе в глаза, Сашу, который, наоборот, непонятно чему улыбался и совсем еще маленького Енисея которому, судя по выражению лица, было вообще глубоко наплевать на происходящее.

«А где Глаша? Как она?»

«Все нормально, только синяки на коленках», сказала Варя улыбаясь.

«Чему она улыбается?» — подумал Гриша. «Странно, чему можно сейчас улыбаться?»

«С тобой, говорят врачи, все нормально будет, сотрясение мозга только и зубы вставить» — продолжала Варя. Гриша смотрел на Варю с ужасом.

«Со мной все нормально, Варя, только я левша, ты знаешь. И пишу я левой рукой. А ем и задницу могу вытирать правой, это правда. Так что со мной все даже очень хорошо»

Варя пожала плечами.

«И я не говорю про живопись Варя, я говорю о содержании семьи.»

Варя опять пожала плечами.

«Что ты пожимаешь плечами?»

«Тебя никто не просил ночью с ребенком на дачу ехать. Что ты еще хочешь от меня услышать? — бормотала Варя свои претензии, но не слишком зло, так чтобы не дать Грише окончательно сорваться. Гриша тоже понял, что ссоры не будет.

«Извини», сказал он. «Ничего» — ответила Варя. «Приведи Глашу, а?»

— А другие дети? … начала Варя и опять осеклась. С рукой или без руки, с его нелюбовью и портящимся характером, с работой или без, она любила Гришу. «Да, хорошо» — сказала она, поставив пакет с термосом и повернулась, чтобы уйти.

«Варя! — крикнул Гриша. Варя обернулась.

«Прости меня».

«Хорошо» — сказала Варя.

Следующие несколько месяцев прошли более ли менее тихо. Гриша учился осваивать быт без руки, поглядев на желтые протезы и отказавшись от них. Освоившись с кухней и туалетом, Гриша подошел к мольберту. Первое — что он нарисовал, не без удовольсвия глядя на отражение в зеркале своего жилистого зада, это собственное ню. Раньше он бы постеснялся, ну а инвалиду многое прощалось. Потом он написал себя в профиль и тоже без руки. Затем нарисовал портрет обратно с рукой, но глядя на него стал чувствовать острые фантомные боли и, повинуясь Варе, не разрешавшей ничего жечь и выбрасывать, с трудом пристроил портрет старой соседке, который стал единственным украшением ее тихой голубоватой комнаты. Правая рука начала слушаться и работала кисточкой, восполняя недостаток левой. Однако заказы стало выполнять сложнее, технически, просто не грохнуться со стремянки было очень сложно, нельзя было держать в руках баночку с краской, нельзя одновременно курить и пить кофе, нельзя самому выволочь коляску из подъезда, нельзя побриться, не обрезавшись, нельзя зашнуровать ботинки, нельзя подбросить Глашу, нельзя водить машину, много чего нельзя. За эти пол года без руки он многому научился, но износился, стерся в борьбе за стабильное существование.

Маша постепенно оживала, она не была радостной, нет, она утратила способность влюбляться, она стала походить на тех симпатичных светлых женщин, которые обычно прислуживают в церкви. Она перестала краситься, просто одевалась и находила упоение в спокойной умиротворенной простоте своего красивого лица. Она видела, что снова вызывает восхищение, но теперь уже не мужчин, а тетенек, с которыми она стояла по утрам на воскресных службах. Нельзя сказать, чтобы она стала религиозной, нет, но ей хотелось спокойствия и благости, она находила это в церкви. Лишь иногда вдруг учащавшийся пульс и острое пронзительное желание курить напоминало ей о прошлом. Тогда, вместо того, чтобы мусолить воспоминания, она садилась и, вопреки обретенной христьянской традиции, не молилась, а медитировала, так ей было естественней и привычней. Сына бывший муж теперь ей отдавал охотно. Он и вообще бы отдал его уже, Татьяна ждала ребенка, но боялся признаться в своем воспитательном фиаско, а Маша, закостенев, воспринимала отсутствие ребенка не как катастрофу, а как наказание за грехи, поэтому она тоже перестала бороться за него и несчатный ребенок, путаясь в сетях амбиций и покаяния, кочевал от одного родителя к другому.