Евгения Лавренова - Наклонная плоскость

На следующий день, Маша встала заметно повеселевшей, вместо кошмара ей приснились довольно необыкновенные стихи:

Когда я вижу, как грудь моя, бывшая нежной,

как лилия и розовой,

как пах новорожденного

разлагается и становится и грузной и вязкой,

коричневеет, как переспелая груша —

я ревную ее к тебе

Когда я знаю что мой ум,

когда то бывший острым, как дамасский клинок,

и изворотливым, как крымская ящерица

становится упрямым и тупым, как бодливая корова

и медленным, как очередь в терапевту —

я опять ревную ее к тебе

Когда я вижу, как лоно мое,

бывшее жарким, как доменная печь,

и сильным, как гальванический пресс,

теперь стало усталым и пахучим,

как дешевый пошехонский сыр,

я опять ревную ее к тебе

Когда я вижу как воля моя,

Бывшая, как ствол высокого дерева,

питаемого бурной рекой,

стремившегося ввысть и приживавшего на себе аистиные гнезда, превратилось в тополь,

обрубленный и смердящий пухом своим

в носы вечно больных сморкающихся горожан —

я ревную ее к тебе

Когда я вижу как любовь моя, бывшая, как героин,

чистый и мгновенный,

растекающийся горячим ядом по венам,

превращается в талый снег,

стекающий с карусели, скрепящей на ветру заброшенного двора —

я ревную ее к тебе

Маша вдруг стала чувствовать, как Гриша слышит ее, слышит ее тело и ей ничего, ничего не надо для этого делать — просто любовь, любовь ее вдруг стало слышно в наступающем звенящем холоде следующего года.

Гриша ходил по квартире, меряя шаги — 64, 65, 66, коридор, кухня, детская, упс Варя, опять коридор, кухня, детская — 124, 125, 126.

ГРИША

Я люблю ее. Маша. Маша. Маша — надо позвонить. Мое тело разрывается от любви, ломит, суставы, ноги — 368,369,370,371, сколько прошло? Пол года? Почему я не зыбыл ее? Маша — ее запах. Мое тело раздирает от любви, от любви его волочит по всей квартире бессмысленно взад-вперед, взад-вперед, Маша, Маша — жаркая подруга моя. Маша, Маша, Маша!

Упс — опять Варя чешет с чаем. Твою мать. Полежала бы. Чего таскаться?

Надо сесть куда-нибудь. Вот так.

Дневник: Варю я теперь называю Борька. Она обижается. А чего обижаться? Это от Буренка. Она молоко дает. Она молоко дает. У нее добрые мутные такие глаза, как у Борьки. И ее всегда можно хватать за сиськи. И даже нужно. Даже нужно. Бац так — и ровная струйка прямо на обои — все равно менять, все равно менять эти обои. Так мы теперь развлекаемся. Бац — и прямо теще в лобешник. И хохочем. Хорошо, что в Варя все время в халате ходит, прямо с оружием наперевес. Она ругается на меня. «Что же ты — молоко же». Варя любит говорить совершенно очевидные вещи. Родители обычно радуются, когда дите их начинает называть все предметы. Вот так и мы с Варей. Молоко же, Гриша. А я ей: «правильно, Варя — это молоко, а это сиськи, а это лифчик на твои сиськи с молоком. Все ты правильно понимаешь». Шлеп! — это я ей по заднице даю. Красавица моя! И еще раз — Шлеп! А она. «Гриша, что ты пинаешься?» А это уже вопрос, высший, так сказать, акт человеческого развития. Варя еще и не на такое способна. Твою мать. Как же хочется, прижаться к ней и руку ее взять так и целовать, по-тихонечку, по сантиметру двигаясь вверх только дотрагиваясь губами, боясь обжечь ее горячим дыханием своим и плакать, плакать от счастья. Руку. Где же ее рука? Надо позвонить, позвонить? И что будет? Ну и позвоню я? И все это будет? А потом что? А сейчас все так остро, остро, даже слезы мои от воображаемого поцелуя ее руки. Вот что я написал, получился квадрат. Еще для ровности — МАША.

Маша сидела, держа ровно спину возле пишущей машинки, ее мягкий живот покоился на бедрах, волосы были собраны в громадный пучок, который походил на оргомное лохматое чудовище. Она чувствовала, что сейчас с помощью этой старой машинки будет писать прямо на протянутой от Гриши струне. Она готовилась записать на ней сигналы как, чтобы не соврать, не соврать ни одной ноты. Она взметнула пальцами, как пианист. «Лист, послышался ей скрипуший голос тетеньки из консерватории. Блуждающие огни.» Первая фраза вышла безошибочно.

МАША Гриша, я люблю тебя и знаю, что ты меня слышишь. Я думала ты бросил меня, но ты просто скрылся, пропал, бросить — это акт, это крик, это ссора, это поступок, а ты просто пропал и продолжаешь слышать меня. И не важно, какая я стала, и не важно, что уже не та, это даже хорошо, значит реальность ничего не испортит, не внесет никаких изменений в нашу с тобой любовь. Это первое. Это первое, а второе, это то, что я сейчас держу твою руку, она теплая и я чувствую эту твою выпирающую косточку и чертов кривой сломанный мизинец и плачу, и не могу дописать мои мысли, потому что у меня в руке твоя узкая и легкая рука и она мешает мне печатать. У-у-у.

Маша уткнулась красным носом в клавиатуру старой машинки и та ощетинилась, выставляя напоказ костистые буквы. Пока Маша всхлипывала и ворочилась, машина печатала разные невнятные символы на бумаге, то поярче, то совсем почти невидимые и неразборчивые. Через три минуты Маша вытащила заплаканный поплывший лист и пришпилила его кнопкой к стене своей спальни.

Гриша и Варя шли в поликлинику — выписываться. Коляска бороздила мягкую грязь, оставляя щетинистые следы. Варя молчала, она стала большой и бледной и какой-то все время заспанной. По утрам она теперь молилась громко и сердито, раньше она стеснялась этого, а теперь ничего. И Гриша уже не говорил ей ничего, авторитета у него больше не было. Вот и сейчас Варя бормотала «Господи, господи, господи, господи», спотыкаясь и чертыхаясь, если застревала коляска. В очередной раз, когда коляска увязла в мягкой раскидистой луже, Вар, я стоя сапогами в жиже, пыталась вытолкнуть ее с молитвой очень похожей с виду на матерную брань. Гриша стоял и смотрел. Что было делать еще? И дети стояли и смотрели. «Я не могу больше!» Вдруг закричала Варя «Уходи, уходи, сволочь, что ты смотришь? А? Что ты смотришь, что ты меня мучишь? Уходи отсюда к своей этой… ты же ненавидишь меня.» Гриша подошел и рывком вытолкнул коляску из ямы. Затем дал руку Варе и ее вывел из воды. Она беспомощно встала посреди дороги. Он закурил. Говорить было больше не о чем.

«А и хрен с ней. И уйду. Глашу — мне, ну и еще возможно кого-нибудь.» Глаша смотрела на него своими темными поумневшими глазами. Он знал, что хоть она еще и не говорит, она обязательно пойдет с ним, просто возьмет за руку и пойдет и не спросит его, где мать, своим маленьким ротиком. Вечером Гриша, как шпион сложил Глашины вещи, взял ее, посадил на детское кресло и повез на дачу. Дорога тонула в тумане, разметку было плохо видно. Гриша напевал песню, игравшую по радио. Он думал, ничего, натопим там дров, сделаем мастерскую, ничего, макароны сварим. Глаша сидела и смотрела во все стороны, ее пухлый ротик иногда улыбался папе.