Константин Минин - Своя правда

Я не могла говорить ничего, что противоречило бы написанному в заявлении, не выставив при этом маму и себя лжецами, и поэтому, отвечая на вопросы, я подтвердила все ранее написанное мамой. Полицейский, пытаясь быть деликатным, старательно избегал вопросов, касающихся самого события, спрашивая в основном о том, кто был в гостях у Михи и где находится его квартира, лишь мельком касаясь темы самого изнасилования. По большому счету, можно сказать, что мне и не пришлось врать, я просто не рассказала правды, а он не утруждал меня расспросами о ней.

После того, как были оформлены все бумажки, полицейский попросил меня и маму расписаться в уведомлении об ответственности за заведомо ложный донос, именно тогда дверь обратного пути для меня закрылась окончательно, говорить правду для меня теперь стало не только трудно, но и попросту опасно.

* * *

Таксист вез нас домой, то и дело поглядывая на маму в зеркало заднего вида. Это был какой-то странный таксист. Он все утро возил нас из дома в полицию, из полиции в больницу, ждал нас там, а вот теперь везет домой, но ни разу я не видела, чтобы мама рассчитывалась с ним.

По манере его поведения мне показалось, что он с мамой знаком и, лишь когда мама назвала его по имени, попросив остановился около продуктового магазина, я поняла, что это и был тот самый Олег Игоревич, с которым она забирала меня от Михи.

* Сергей *

Несмотря на желание Виктора непременно отвести меня домой, я настоял на том, чтобы первым делом мы навестили маму. После непродолжительного спора, он, с явным неудовольствием, потащил меня пешком в больницу.

По пути, борясь с дремотной зевотой, он без умолку твердил мне о ее диагнозе и о том, что, если бы в момент приступа она была одна, все могло кончиться плохо. По его словам получалось, что именно из-за моей безответственной неблагодарности, у мамы случился приступ. Он ни разу прямо не сказал мне, что я виноват, но его назидательный тон был красноречивее слов.

Не скажу, что он смог достучаться до моего сердца, но в какой-то момент меня начал раздражать его нудный голос и, чтобы остановить этот поток нравоучений, я спросил:

— Где мой отец?

— Я не знаю, — сухо ответил он и, немного поразмыслив, добавил, — его увезли ночью в полицию.

— Что он сделал? — не унимался я.

— Он просто был пьян.

— Это Вы его порезали? — сказал я, стараясь ошарашить его своей осведомленностью.

— Нет, я только оттолкнул его, а он упал и порезался, — нисколько не смутившись, ответил Виктор.

— Он напал на Вас? — не унимался я.

— Пытался, — ответил он.

Мои расспросы, судя по всему, напрочь отбили у Виктора желание продолжать старый разговор, и мы шли по улице, молча. Я старался представить себе все произошедшее дома за время моего отсутствия. Этого идущего рядом со мной мужика, одним толчком сбившего моего отца с ног, отца, в ярости бросающегося на него, маму… Мысль о ней отозвалась жгучей ноющей болью где-то глубоко в груди. Если отец кинулся на Виктора, то что было с ней. Распаленный своей догадкой я спросил:

— А на маму?

— Что на маму? — не поняв сути моего вопроса, переспросил Виктор.

— На маму он напал?

— Он ее ударил.

«Он ее ударил…», — укоризненным тоном проговорил кто-то внутри моей головы. Ее, не меня, он ударил ее вместо меня. Он ударил ее за то, что сделал я. Мог ли я его остановить, если бы я был дома? Конечно, мог, даже если бы он всыпал мне ремня, он не стал бы трогать ее, если бы я был дома.

И уже смирным голосом, с глубоко спрятанной в интонациях надеждой, я спросил:

— Вы его остановили?

— Я его связал, — по-прежнему спокойно ответил он.

— Это было ночью?

— Уже под утро.

Я хотел было спросить его о том, что он делал у нас дома ночью, но передумал. Я не хотел знать ответа, каким бы он ни был.

— А сейчас где он может быть?

— Наверное, еще в полиции.

Мы вошли в больницу, и Виктор поздоровался с клоном школьного охранника, который без лишних вопросов пропустил нас.

Кардиологическое отделение располагалось на четвертом этаже, старое здание не предусматривало пассажирского лифта, и мы, натянув прямо поверх уличной одежды белые халаты, поднялись по лестнице с узкими ступеньками, окрашенными скользкой краской темно-бордового цвета.

Мама лежала в пахнущей едой и лекарствами четырехместной палате. Она не спала и, услышав звук открывающейся двери, приподнялась на постели, чтобы получше разглядеть вошедших.

В этот момент она была непохожа на себя. Из-за огромных сине-коричневых кругов под глазами ее лицо казалось плоским.

Увидев меня, она резко села и прижала к лицу руки, невольно дернув за привязанную к ее локтю тонким прозрачным шлангом перевернутую стеклянную бутылку, закрепленную на вершине металлического шеста.

— Аккуратнее! Капельницу разобьешь! — выкрикнул Виктор.

Проскочив двумя длинными шагами расстояние между нами и маминой постелью, он схватил штатив и, поправив на нем бутылку с лекарством, пододвинул его ближе.

Казалось, что мама не заметила ничего этого, она смотрела на меня поверх прижатых к лицу побелевших костяшек рук мокрыми, не моргающими глазами.

Я стоял на месте, не решаясь подойти к ней. Чувство страха и стыда парализовали меня, я не знал, что ей говорить и как оправдываться, когда она начнет меня ругать. Еще по дороге в больницу я пытался придумать правдоподобное оправдание моих поступков, позволяющих замаскировать истинный их мотив — трусость. Признаваться в том, что из-за трусости я предпочел бросить ее наедине с пьяным отцом, было стыдно даже себе, не говоря уже о том, чтобы произнести это вслух, да еще и в присутствии посторонних людей.

— Сережа! — сдавленно проговорила мама, прервав мои рассеянные размышления.

— Сережа, прости меня, — сказала она, закрыв лицо ладонями.

Останавливавшая меня до этого момента преграда рухнула, не сдерживая слез, я кинулся к маме и прижал к себе, обхватив ее своими руками поверх ее прижатых к груди рук.

Я чувствовал, как мое плечо стало мокрым от ее слез, тысячи слов и утешений, которые я хотел и должен был сказать ей, кружились вместе с моей головой, но, всхлипывая, как заплаканный ребенок, вымолвить я смог только это:

— Ну, что ты мама, перестань, не плачь, мама.

Она не отвечала, но и не отталкивала меня, тогда, собрав силы, вместе с тяжеленным комом я вытолкнул из горла слова:

— Прости меня, я больше не буду.

По мере того, как внезапно нахлынувшие на меня эмоции начали утихать, ко мне возвращалось чувство неловкости за такое явное и открытое проявление, как мне казалось, слабости. Я освободил маму от своих объятий и, усевшись на кровать рядом с ней, старался не смотреть по сторонам, чтобы не встретиться взглядом с озадаченными мамиными соседками.