Кира Витальева - Когда же я начну быть скромной?..

— Будут Тоньки, пока не выживет! — отрезал Александр. — Потом называй, — как хочешь!

— Когда потом? Одного-то нет, — вздыхала Шура. Но мужу не перечила.

Однако после очередной неудачи Бобылиха завела с Шурой разговор.

— Со свадьбы пять лет прошло. Надо что-то делать, Александра.

— Да что тут сделаешь-то? — в отчаянье воскликнула Шура.

— Есть у меня одна мысль, — таинственно произнесла старуха и поведала свою идею.

Шура сначала возмутилась («да как можно!»), потом не соглашалась («а вдруг!..»), долго думала и, наконец, решилась. Но даже Бобылихе не проговорилась. Ни словечком, ни намёком, ни взглядом. На прямые вопросы бабки категорично отрицала, что к совету прислушалась. Да Бобылиха-то не лыком шита, понимала, что к чему. Так никто ничего и не узнал. Только в этот раз понесла Шура легко и без всяких осложнений.

Рожать решили у Бобылихи.

— Ты уж и поживи, что ли, там хоть с месяц-другой, — предложил муж. — Может, она поможет чем, выживет ребёнок?..

Зима за окном, ветер завывает, а Шура об одном думает, кабы чего неожиданного не возникло. Вроде всё предусмотрела, а как там всё повернётся?…

…Под утро Шура встала с лавки и пошла к двери.

— Куды пошла-то? — спросонья заворчала Бобылиха.

— В сени.

— На кой?

— Так по нужде.

— Сиди на лавке, не ходи никуда! — старуха проснулась и стала бойко приготовляться к чему-то. — Лучше в избе подотрём, чем дитё в помойном ведре утопишь.

— Да ты что, бабушка, какое дитё, рано ведь! — попыталась возразить Шура, а Бобылиха уже её за руку тащила от двери.

Пока перепирались бабы, Тонька уж и вылезать начала.

Три месяца жили Шура с дочкой у Бобылихи. Александр навещал, радовался тихонько, что у него Тонька получилась. Девочка темноволосая, ласковая, по пустякам не орёт. Правда от Сани ничего не взяла, только на Шуру похожа. Ну да ладно, всё равно — хорошо! К лету в родной дом жить перешли.

Позже у Шуры ещё дети появились. Как будто Тонька им всем дорогу открыла.

Так вот и выросла Тонька. И жизнь прожила не короткую. Всё было: и грусть-печаль, и радость во всю душу. Высшее образование получила, на работу любимую до самой пенсии ходила. Дочь вырастила, внука понянчила.

…Только нет-нет, да закрадывалось у неё сомнение, а тот ли у неё отец, что в метрике записан? Больно уж она на ту родню не похожа…

Что такое любовь, Тося знала из книжек. Правда, знание это было не абсолютным, потому что в классике и в соцреализме любовь отличалась. А следовательно, необходимы были дополнительные факторы, по которым можно определить — это классическая любовь? Или социалистическая?

Понятно, что любовь к Родине — это скорее социалистическая, а любовь к мужчине — классическая. А которая сильнее? Чем жертвовать, если встанет вопрос, — Родиной или мужчиной? Полагалось бы мужчиной, но в глубине души Тоня сомневалась. А вот если любишь его, а он оказался прохвостом! Любить прохвоста? Или это недостойно гражданки социалистической страны?

А любовь к дому, без которого тоскуешь, если уехала даже на неделю? И снятся родные стены, печь, где спала в детстве, калитка, что скрипит, если её открываешь, а если закрываешь, то не скрипит?..

Тося ехала домой из командировки, куда её направляли в рамках повышения квалификации. Она предвкушала, как будет подходить по заветной тропинке к своему дому.

Вообще-то тропинок было две — «по верху» и «по низу». Традиционно ходили в логу, но иногда, в дни особого настроения, верхняя, случайно вытоптанная на склоне лога, тропка была привлекательнее своей старшей соратницы. Сегодня, правда, Тося шла понизу, так как была с чемоданом, и забираться наверх было несподручно. Девушка шла сквозь высоченные травяные заросли и думала о том, как удивит своих домашних новым способом приготовления картошки. До сих пор в их семье картофель использовался или в похлёбке, или в отварном виде. Готовить пюре было некогда, жарить считалось ненужным барством. Исключением была только летняя жарёха — жареные грибы с картошкой. Ну, и в некоторых случаях Тосина мама шла на уступки и подогревала вчерашнюю недоеденную варёную картошку на сковородке с постным маслом.

Тося иногда на такие изощрённые уловки шла, чтобы свою пайку съесть на утро жареной. Время от времени, когда точно знала, что мамы долго не будет дома (в ночную или на сутках), Тося жарила себе немного нарезанную длинными дольками картошку. Такой способ нарезки домашние считали баловством («ишь, аристократка!») и признавали только крупные куски, нарезанные неправильными кубиками.

И всегда жареная картошка получалась мягкой, как бы распаренной, с редкими поджаристыми пятнами на боках. А вот там, откуда сегодня Тося возвращалась, её научили жарить картошку по-особенному. С золотистой равномерной корочкой по всей поверхности длинно нарезанных долек. При этом не сухой, а восхитительно похрустывающей и нежной! Тося решила, что опробует такое приготовление в какой-нибудь ближайший праздник. Ведь на праздничную еду не распространяются будничные правила.

Вот, например, скоро должен вернуться из армии Вадим. Чем не праздник? Тем более путь к сердцу мужчины, как известно, сопровождается хорошей трапезой последнего. Вот и угостится вкусной картошечкой, приготовленной руками любящей девушки.

Праздник-то праздник, а глаза матери Вадима что-то невесёлые. И на по-новому приготовленную картошку ни она, ни сам Вадим как-то не обратили внимания. Улыбались, танцевали, пели, пили и закусывали, а нет-нет, да вспыхнет отчаянье в глазах пожилой женщины.

Всё выяснилось через неделю, когда Вадим зашёл прощаться.

— Когда вернёшься? — спросила Тося, опечаленная внезапностью отъезда любимого. Знала бы, хоть с работы отпросилась проводить.

— Никогда, — отводя глаза, ответил тот.

— Как это? — не поняла Тося.

— Не вернусь я, Тося.

— Почему?!

— Потому что не нужен я тебе. Такой.

— Какой такой? — воскликнула девушка, хватая Вадима за руки.

— Думал — скажу, что другую полюбил, но нечестно тебя обманывать. Болен я. Неизлечимо болен. В армии облучился. И жить мне совсем недолго осталось. Зачем тебе со мной жизнь свою рушить? Найди другого, здорового. Живи с ним долго и счастливо. А я свои дни короткие у дядьки на Севере доживу. Прощай.

— Едешь-то когда? — тихо спросила Тося, еле живая от обрушившейся на неё внезапной безысходности.

— Завтра, рано утром…

Но завтра рано утром Вадим никуда не уехал…

Сорок дней Тося не плакала. В тень превратилась, от ветра шаталась, на еду смотреть не могла, даже на картошку жареную, которую мать сама готовила («лишь бы поела, хоть немного!»).

Наконец, вечером сорокового дня, уйдя в дальний угол сада, где росла густая малина, Тося легла под кусты и зашлась в рыданиях. Ей было жалко всех и всё. И Вадима, такого молодого, красивого — жить да жить! И его мать, потерявшую единственного сына через десять лет после смерти мужа. И себя, и несостоявшуюся свадьбу, и шесть лет их крепкой дружбы, переросшей в неважно какую — классическую или социалистическую — любовь…