Евгений Мороков - Отчаянный марафон

В гробу лежал человек двадцати семи лет. Кому-то он приходился сыном, кому-то братом, дядей, другом, знакомым, но никому он не приходился любимым парнем, верным супругом, хорошим отцом. Я знал его как своего двоюродного дядю старше меня на шесть лет. Последний раз мы с ним виделись лет пять назад, правда, отчетливо вспомнить ту встречу мне так и не удалось. Даже сейчас, стоя у гроба, все, что я о нем знаю, — это наивная, немного глуповатая улыбка, маленькие прищуренные зеленые глаза, вытянутая вперед шея, казалось, сначала идет голова, а затем тело. Худые руки с постоянной грязью под квадратными ногтями, жирные волосы и рост примерно метр шестьдесят с мелочью. Из рассказов родственников я понял, насколько он был стеснительным, доверчивым и слабым ребенком. Но дети без любви и заботы ломаются. Они берут то, что лежит на поверхности, попадают туда, куда им не следовало бы попадать, теряются и вслепую пытаются выжить.

Витя родился в семье безрассудных пьяниц, это являлось некой нормой в нашем поселке в конце восьмидесятых — начале девяностых. Времена оказались сумасшедшими. Люди создавали жизнь как могли: кто-то просыпался с мешком денег под подушкой и улыбкой на лице, а кому-то приходилось выживать, а если не получалось, то всегда можно было найти пузырь спирта и разбавить его водой.

Никому не было дела до семейных институтов, родительских прав, социальных условий и прочей важной чепухи, существующей в наши дни. Мне всегда казалось это глупостью, ведь даже сейчас далеко не всем есть до этого дело. Дети как рождались в бараках и трущобах среди пустых бутылок, так и рождаются. Растут в нищете среди грязи и мрази, не понимая, кто они есть, кем они будут и что такое эта «нормальная жизнь». Никакой цели, кроме выживания, поедающего их ежедневно. Выживание рождает зависть в юных сердцах детей. Они начинают защищать себя с помощью агрессии, лжи и воровства. Сперва им хочется быть «как все», вот только окружающие не понимают этого и плюются агрессией, затем переход на новую ступень — презрение ко всем и ко всему. Раз жизнь против них, тогда и они будут сражаться. Безразличие семьи и отсутствие воспитания раскрепощает ребенка, у него нет моральных границ, он руководствуется правилами улиц, что не раз приводит к печальным историям.

До пятнадцати лет родители плевали на Витю. Они могли не видеть его сутками, даже не задумываясь о том, где он и что с ним. А их сын мог ночевать на вокзале, в местном парке на лавочке со спинкой да в подъездах. Выпивка всегда помогала в такие ночи.

Алкоголь окружал парня с самого детства, из-за этого рука к бутылке потянулась лет с двенадцати. Паленая водка, самодельный самогон, дешевое вино, холодное пиво — заливалось бутылками. Пьянки и веселье с соседскими пацанами крепко засели внутри этого человека. Градусы греют тело, освобождают разум, забирают боль. Иллюзия в глазах, придающая чувство важности, собственного достоинства. Этот мираж поселялся в худощавом тельце через ротовое отверстие. На деле же выходило много пустых слов, блевотины и перегара.

Когда-то, еще в школьные годы, его сердце покорила девочка, приезжавшая к бабушке на лето. Они разделили половину лета на двоих, а затем разбежались и не видели друг друга никогда. Любовь к алкоголю оказалась сильнее всех чувств, копившихся в сундуке потерянного юноши. В шестнадцать он стал пить со своими родителями, вскапывая чужие огороды, покупая водку, а не хлеб. Все чаще уходил в мир «градусов», оставив реальных людей где-то за высоким забором. Да, все трепали языками, говорили о тяжелой судьбе парня, но никто не мог повлиять на него, даже его лучший друг, его брат, проводивший с ним так много времени. Витя являлся главной темой во дворе.

Соседи мусолили семейку алкашей вечерами напролет, старухи слетались на шабаш и зачитывали заклинания. Разговоры всегда оставались разговорами. Люди напоказ хаяли бессовестную мамашу и блуждающего папашу, играли заинтересованность, а на самом деле подавляли голод, удовлетворяли интерес. В душе людей мало место для искреннего сострадания, они хотят знать, но не хотят видеть, хотят наблюдать, только не участвовать.

В этот прекрасный осенний день даже погода не знает о смерти маленького человека. По правую сторону стояли родственники, организовавшие похороны. По левую — его усохшая уставшая мать с трясущимися руками, черным платком на голове, скрывающим седые пряди, да в накинутой на плечи потасканной куртке. Она смотрела все время куда-то вперед. Рядом с ней забулдыги-алкаши, вся местная чернь топтала почву на кладбище, как быки перед корридой. Они оглядывали кресты с памятниками, маялись на солнце в потертых куртках, ожидая отправки автобуса на поминки. Кто-то из них даже напялил солнцезащитные очки, другие щурились с явно недовольным выражением лица.

Батюшка потратил немного своего времени, получил деньги, сделал звонок, и через пять минут за ним приехала черная иномарка. Отец окинул всех взглядом, скрепил губы, выражая соболезнование, и помотал головой. Огромный крест на выпирающем животе говорил о важности и чистоте его мыслей, ухоженная седая борода перебегала с одной груди на другую. Четко отработанная схема. Сегодня он установил рекорд по скорости чтения и отпевания покинувшего мир живых — безобидного холодного тела. Он открыл заднюю дверь и присел в машину, опустил заднее окно, ветер добежал до лица, раскачивая его бороду из стороны в сторону. Машина дала ходу, звук двигателя мелодией прошелся по загробному миру — хороший автомобиль.

Мужики забили крышку гроба, кажется, многие вздохнули с облегчением, ведь солнце лишало людей тоски, грусти и слез. Пока два старика погребали мертвое тело в свежую землю, люди собирались в кучки, как дети в садике во время очередного утренника. Я отказался ехать на машине, завалился в катафалку, где стояли две деревянные самодельные лавочки. Напротив меня сидели две бабули в платках и тулупах. Они что-то жужжали друг другу на ухо, оставляя завесу тайны, покачивали головой, играя глубокими морщинами на лице. Все расселись по местам. Заработал двигатель, глушитель выплюнул куски черного дыма. Мы сбегали с этого места, оставив лишь следы после себя, подобно чернилам, оставляющим кляксы на чистом листе бумаги.

Разбитые дороги мучили костлявый зад. Прочувствовав каждую кочку, я захотел постоять, неловкость победила, моя задница продолжала сидеть, я начал рассматривать расписной линолеум, устеленный на полу гнилого автомобиля. Молочный цвет превратился в кашу, изощренные цветки теряли красоту под грязными ногами людей. Их обувь оставляла крошки из почвы, сами они не обращали на это никакого внимания. Никого из этих людей я никогда не видел, полагаю, они меня тоже. Все сидели плечом к плечу, ни одного свободного места, запах устоявшегося перегара не давал покоя. Посмотрел на соседа, тот облизал губы, потер грязной рукой щетину, взглянул на меня и улыбнулся, несколько передних зубов отсутствовало, остальные успели пожелтеть, он держал взгляд несколько секунд, затем отвернулся к своим приятелям.