Александр Строганов - Стравинский

Веснухин потрясен, – Откуда, Игорь?! Откуда это?! Как точно передаешь ты чувства врача! Ты что же, врач? был врачом?

– И врачом и юристом. Мечтал быть ими. Быть или мечтать – не вижу существенной разницы.

Семен Семенович растроган, – В самое яблочко! Ах, как часто недооцениваем мы молодежь! Дальше, Игорь, пожалуйста!

– Что же делать, врачу или юристу, когда его обучали?.. да чему только его не обучали. Уж, кажется, он всё постиг. Всё, кроме самой малости. Его не научили… творить чудеса. Как быть?.. На самом деле, всё просто. Творить чудеса. Уверяю вас, совсем недолго наш врач и юрист терзается сомнениями. Под чудовищным напором страждущих очень скоро он сдается и принимается за новое незнакомое дело. Вот вам и невольный обман. Я бы сказал, целомудренный обман. Каждодневный, ежечасный. Неизбежно, со временем, врач и юрист и сам начинает верить в свое чудотворчество. Закономерно покрывается известняком. Так начинается строительство панциря. Конечно, наш герой не догадывается о том, что строит свой дом. Процесс не скорый. Ни он, ни окружающие первоначально ничего не замечают. Но однажды прозрение наступает. Утром, по пробуждении, или, напротив, вечером, перед тем, как завалиться спать, он сам или кто-то из близких восклицает – кто это среди нас? Чужака не узнать! Кого-то напоминает, но кого?.. Нет, это не тот-то и тот-то, это… кто же это?.. Ба, да это улитка. Настоящая улитка. Прочь с кровати, улитка. Добро пожаловать в коробку, улитка. И рад был бы вчерашний врач и юрист бежать с глаз долой, когда бы это была та, прежняя, знакомая коробка. А когда это, предположим, тюрьма, каземат?.. С философами то же самое, и в первую очередь… Простите, я не хотел расстроить вас столь аргументированным ответом, и не расстроил бы, когда бы ни оказался спросонья… Прошу считать, что я ничего не говорил. Как будто вы спросили, а я промолчал в ответ. Согласитесь, так будет лучше для всех.

Понемногу оправившись от шока, Петров, иного не остается, призывает на помощь Веснухина, – Не знаю, как вы, полковник, лично у меня дыхание перехватило. Я просто не нахожу слов. Такое случается со мной не часто. Такого не случалось со мной никогда. Может быть, вы, как человек войны сумеете проставить необходимые и достаточные точки? В противном случае, боюсь, ситуация может выйти из-под контроля.

Семен Семенович молчит долго, затем наполняет стакан, встает.

Торжественно, – Да, простота манит, еще как! Хочется, ах как хочется, порой все упростить, поделить, еще раз поделить, оставить, как говорится, дитятко в той самой беленькой рубашонке, что обнаружилась при рождении, даровала счастье, и вот уже ждет на спинке стула у смертного одра. Так что с простотой не так все просто. Прошу прощения за каламбур. Я бы спел, однако, боюсь, песней здесь не обойтись. Прежде всего, надобно понять с кем вы имеете дело. Без ложной скромности Россия благородством своим, лучшими победами и величием обязана, прежде всего, коннице. Фигурально выражаясь, Россия – конная держава. Гусары. Тройка. Кибитка, словом. И вдруг что-то такое произошло. Колесо треснуло, сломалось, кибитка свалилась на бок, сукно полезло по швам, лошадки разбрелись, пропали. Будто и не было. Вот мы с Арктуром только и остались. Два нелепых существа. Один Канта читает, другой – без ноги. Это же неспроста. Примета времени, мать-перемать. Простите. Кто-то действительно не замечает, а кому-то наше горе в радость. Да, да, да. Ядовитых людей с каждым днем всё больше становится. Вот, не стало кавалерии, и отечество наше накрыли сумерки. Не заметили, как в угольном мешке оказались. Надолго ли? Не знаю. Хочется, конечно, верить. Но могу ответственно заявить – не будет просвета, покуда будет губиться красота, любовь и вдохновение. Прав я или не прав – рассудит время. Настаивать не желаю. Годы без доблести принудили меня стать вьюном и дипломатом. В траншее о правоте не помнят. До битвы что улиток, что зайчиков в поле том видимо-невидимо. Случалось, лось пробегал. А про лопухи, Петров, это ты верно подметил. И юнцов прыщавых не забыл. За то благодарю. И я, и товарищ мой боевой Арктур за память и мечту благодарим тебя от всей души! Войну ненавидят, но любят. Большинство. Практически все. Кроме военных, в особенности кавалерии. В бою всяк философ. И павшие и живые. Это – как ночь и день, сон и явь. Бывало, такое пригрезится в отблесках и бликах, во сне кричим, что есть мочи, а разбуди – слова не вытянешь. Молчок. Может быть, забылись. А, может статься, не желаем говорить. Пойди нас разбери. Прежние сочные желания-то ушли. Ладно, желания – маршей не стало, вот где ужас. Обыденность. Ветошь. Можно, конечно, жить о двух ногах, можно и без философии, без Канта. Прости, Арктур, наверное, можно и без Канта. Так оно ведь и без первого поцелуя можно, и без первого причастия. Вот только мальчиков тех уже не вернуть. Они – как груздочки семьями под прелой листвой. Разгребешь руками – один, чуть поодаль – другой, еще, еще… Кто это говорит, спрашиваете? Я, воинство ея!.. А так, чего не жить? И без войны можно. И нужно. Война – весна. Или осень. Словом, грязь. Кто по-другому говорит – не верьте. Колите глаз без жалости… А вообще – тихо, надо сказать. Слышно как в деревнях двери на ветру бьются. Колодцы гудят. Небывалая тишина. Зияние… Но всё в ожидании. И мы не в стороне, друзья. Для вида в землю погружаемся. Как те мальчики. Как Помпеи. И врачи, и юристы, и философы… Такое впечатление, что ничего не было, понимаете? Вчера не было, позавчера не было. Поза-позавчера не было. Вот об этом Стравинский Сергей Романович и говорит. Молча. Молчит, но говорит. Иногда стихами, но, как правило, про себя. Выдающийся человек. Все мы, врачи, юристы, воины, все как один – шевеление и слепота, говорит. Но надежда больших птиц, говорит. Предугадать решительно невозможно. Пью за тишину, ибо она золото и есть!

Полковник делает большой глоток и обрушивается без чувств.

Тем временем мимо гаража шествует все еще под впечатлением от самосожжения Насонова зонт Диттер. Услышав шум, профессор задирает голову и прищуривается, пытаясь угадать в сполохах костра лики полуночников, – А у вас кто там горит?

Сверху голос Петрова напоминает эхо, – Кто?

– Кто-то горит?

– Бог миловал.

– Я не знаю, кто вы?

– Здесь никого нет.

– Да не лошадка ли у вас там?

– Откуда же лошадке на крыше взяться?

– Кто, в таком случае?

– Никого нет.

– И впрямь. Почудилось, – заключает Диттер и продолжает свой путь.

25. Стравинский И. И. Баллас

Городская свалка, юдоль несказанная. Теперь – Баллас. Климкин называет городскую свалку Балласом. Теперь и я называю это место Баллас. Климкин научил. Горбунок Климкин. Баллас. По вечерам огоньки, как на Рождество.

Днем – совсем другая картина. Днем – пепелище. Кварцевый с серебряной нитью покой. Ветерок потревожит иногда, ненадолго вспыхнет пара головешек, и вновь летаргия.