Александр Строганов - Стравинский

Во всяком случае.

Наверное, все мы здесь обладаем одними и теми же знаниями. Не означает ли это, что все мы здесь – одно и то же? Кстати, расскажите, каков он, рай? Все говорят рай, рай, и я упоминал неоднократно. А представить себе не могу. Не так, чтобы умираю от любопытства, но все же. Почему не рассказать, если был, участвовал? Не понимаю. Молчат, все молчат. Как будто после бойни. Теперь-то уж, какие тайны? Как ни крути, сложили яйца в одну корзину. Вопреки и наперекор. У пианистов в больнице жизнь невыносима. Как ни крути. В особенности, если у тебя рак. Главное не переставать считать. Считать, считать, считать не останавливаясь. Свобода всегда, тихий вечер всегда и счет всегда. Только что в голову пришло. Падать-то вместе придется.

Беда или горки?

Пустое. Забудем. Будем считать, пошутил невпопад. Водопад в пустыне должно быть очень красиво. Ну, слушайте. Он назвал это «Млечный путь». Понимаете, я еще не родился, а он уже обозначил. Потом болел долго, умер молодым. Он. О нем речь. Но к моему рассказу это не имеет отношения. Он назвал, а я прожил, понимаете? Все эти рыбы, киты – это позже, значительно позже. Мне, как бы это понятнее объяснить? Словом, мне уже было всё равно. Уже всё равно. Женщины разумеется. А как? Прохладные преимущественно. Лепестки. У Аннушки рука тоненькая, стебелек. Букеты, напротив, пышные. Вальсы. Дикость. Диссонанс. Оттого и стрелялись. А по-другому и быть не могло, если следите.

Еще Лариса, Ольга. Разве всех упомнишь?

Смех и слезы светской красавицы должны быть красивы и изящны. Смех должен быть не громкий, но рассыпчатый. При плаче можно уронить не более трех-четырех слезинок и наблюдать, чтобы не испортить цвет лица. 20

Однажды, вот еще вспомнилось, на станции. Тоже пурга, однако. Голуби шествуют. Голуби, голубки. Зима. Хоть пингвинов вызывай. Торосы. Все как теперь, но прежде. Репетиция. Увертюра. Одним словом, станция. Собирался в Петербург, кажется. Или Мюнхен? Помню, что станция. Иней. Ирония судьбы. Провожающие, зеваки, цыгане головы задрали, обсуждают. Гляжу, поднимаю глаза, гляжу на небо – дирижабль. Пью жадными глотками. Еще одна новость. Новая жизнь.

Любил. В те годы любил. Годы большими были. Увальни, валуны. Беспокойство. Юность, предположим. Сначала, показалось – белуга. Откуда белуга в небе? Да, если по совести, я и белуги-то не видел, но представление имел, фантазию. Фантазер. Завистником никогда не был. Некогда. Белуга, белуга. Вот так, по моему разумению она и должна выглядеть. А прочие рыбы, киты – это позже. Ну, что? Дирижабль. Первый раз. И последний. Так и остался. Навсегда. В небе. Не сказать, что высоко. Но высоко.

Ну, неделя, ну, месяц, а потом? Кто-то уже не замечает, кого-то раздражает. Инородное тело. Ком. Айсберг. Как видите, не уклоняюсь. У песни короткий век. И у симфонии. Никого не слушайте. Способны, не способны. Что там? Удивил. Всегда тупик. Ничего не знаем. Догадывался. Теперь убедился. Щеколды отливаем. Для ставенок. Роскошно, не правда ли? Небо. Небо, небо, небо. Нотный стан. Больше ничего не нужно. Чистый. С нуля, с начала. Затакт. Восход. Догадывался. Тогда еще догадывался, но сформулировать не смог. Или не захотел. Где же нам радости научить потомков своих, когда сами чистой радости не внемлем. Это же никакой мелочи в карманах, никаких очертя голову не должно быть. Масляны головушки. Метла метет. Крепкие, квадратные, напротив, нескладные, еще гребешки, квадриги, мебель, учет, расписания, цифры, цифры.

А я говорю – небо. И сам себя не слышу. Засунь голову под подушку. Надолго ли? Научиться руководить сновидениями, слышал и такое, а они – тоже череда и спираль, сновидения. Вниз тянут, к самому краю времени. А оно и время – чуждое, приговор. Лица припудрены, это – в лучшем случае. Платки носовые. Футляры. Нет, нет, нет. Как хотите. а вот свобода – и здесь теряемся, бродим зачарованными странниками, по расписанию тоскуем. Или по женам своим престарелым. Небо – это, оказывается, описать нельзя. Нет слов таких и звуков, тем более, чтобы небо-то описать. Кабак – пожалуйста, трамвай – с огромным удовольствием. Соитие – столько сока, утонуть можно. А небо. Спасибо сказать надо, что вообще на него указали. Сами по себе головы поднять так и не удосужились бы. То есть мы, получается – лишние. Все как один. Говорят, лишние люди, а я говорю, люди – лишнее. Но знать об этом не должны. В общем-то, и не знаем. Это правильно. Довольствуемся наливочкой вишневой. В сентябре, когда уже не так жарко.

И комаров не много.

Вот, жизнь прошла, так и не достиг. А стоило? Теперь уже сомневаюсь. Уже не сомневаюсь. Зачем «Млечный путь», когда есть Млечный путь? Не знаю. Долг. Влечение. Воля. Лакомства. Страх. Я уже не говорю о дуэлях, декабристах, японцах, нравоучениях, розгах, переворотах. Вот еще слово – соперничество. Коряга, да и только. Дерево, ель, предположим, с конем из земли выворочена. Что дальше? Птицы, рыбы – какая разница? Это теперь очевидно. А в те времена? А в те времена – Шуберт.

Ну, что? Занавесочки задернул. Поехали. Поезд тронулся. Дирижабль, вероятно, тоже тронулся, но, поскольку высоко, складывалось впечатление, что завис бездыханный. Тем, что на перроне, во всяком случае, так виделось. А мне, поскольку занавесочки задернуты, в свою очередь казалось, что поезд на месте стоит. Стука колес отчего-то не было слышно. Ехал один. Я всегда один. Такие как я. Навсегда занавесочки-то задернул. К лучшему.

Это всё зрение. Чудеса такие.

Итак, время, изволите видеть, остановилось. Перекрестился. Нега, благость, знаете. Оно – всегда недостаёт. Это однажды в больничной палате. Стреножить надо, чтобы понять. У кого-то иначе получается, у меня нет. В сердце – Сибирь. Оказывается, там тоже живут. Оказывается. Выживают. Дым трубой. Пар. Медведи. Не белые, что нарушает. К черту гармонию. Прахом. Битое стекло. И петелька. Знакомо? Игрушка елочная. Словом, час стал. Ну, счастье. Тут же незамедлительно счастливым себя почувствовал, совершенно счастливым человеком себя почувствовал. Минута-другая, не больше. Репетиция смерти. Потом снова застучали. По наковаленкам.

Очнулся, в себя пришел.

Ну, что? Сопение, кто-то заглянул, рыжий, вихрастый. Бекар. Кашель, детский плач, колокольчик. Си-минор, до-мажор. Чужая жизнь, чужая. Повсюду. Теперь знаю. Млечный путь чужой жизнью оплачен, понимаете? Другой жизнью. А без ноги – это Щербаков Петр Иванович такой был. В Воронеже. Ногу в Русско-японскую потерял. Адвокат. Хороший адвокат. Лучший. Порядочный человек. Я думал написать что-нибудь о том блистательном поражении. Ослябя. Наварин. Скерцо. А Щербакова любили. Он и циркача Дурова защищал. Помните такого циркача? Петр Иванович порядочным человеком был. Потому и пил. Порядочные люди пьют. Многие. Большинство. Как-то пережил весь этот ад. Еще кот ангорский, не забывайте. Молчание – золото . Его любимое выражение. И деток своих учил. Все выжили. И, надо сказать, обеспечил. Лошадей обожал, собак. Порядочный человек. Выжил как-то. Утром дрожащим голосом, – Пожалуйста, хотя бы одну рюмочку. Христа ради. Помираю. С первыми лучами солнца. В окружении зайчиков. Скрип половиц, ходики, ложечка позвякивает. На фоне беспамятства. Люблю, когда ложечка позвякивает. А Валукинский – художник. В те времена все хорошо рисовали. Не спорьте. Порядочные люди были. Как-то выжили. Так что – не обязательно.