Александр Строганов - Стравинский

Не скрою, меня, как и всех, наверное, любопытство охватывало, когда речь заходила о переселении душ. Казалось, что в этом таится определенный смысл. А, может быть, реинкарнация и существует. Гильденстерн и Розенкранц. Только не для всех. Каждому, как говорится, по вере его. Один мой знакомый говорил, хочу покреститься, чтобы там не оказаться одному. Да, одному оказаться, вероятно, страшно. Это я бахвалюсь, когда говорю, что мне всё равно, дескать, привык к одиночеству. На самом деле один не был никогда. Даже когда оставался один. А вы можете лечь на рояль, если хотите. Никогда не лежали на рояле? Любопытные ощущения, стоит попробовать. Вот где настоящее парение. Почувствуете себя на мгновение дирижаблем, или яйцом. Потом привыкаешь, начинают кости ныть, поверхность твердая. А сначала – необычные ощущения.

На самом деле мы тянемся к страданиям. Слова «стражду» и «страдание» – однокоренные. Никогда не задумывались? Если вы еврей – не стесняйтесь. Я вас люблю. Старость вашу люблю, грамоту.

Если позволите, манков и пояснений вам делать больше не буду. Устал. Объясняться, пояснять. Это привычки. Оказывается, даже память стирается быстрее, чем привычки. Сначала чувства, эмоции, затем память, и, в последнюю очередь привычки. Или наоборот. Vice versa. Не знаю. Сейчас я думаю так-то, а через минуту – иначе. Путаница, не приведи Господи.

Ревнуй, не ревнуй, кто же не ревновал в таком-то возрасте, подсматривать, ревновать, еще первый глоток, что это было? конечно наперекор, ну, доставалось, ром, во всяком случае, не шампанское, как-то сразу ром, яд, но такое приятное волнение, электричество, знаете, ярость – это позже, ткани, ткани, не забывайте, шелк, бостон, заводи шелка, влажные губы, нет, нет, казалось, этого не пережить, в таком возрасте кем угодно можно стать, не обязательно, ветер много значит, тогда ветер все время приносил какие-то ароматы, преимущественно, восточные, кто же задумывается в таком возрасте? опиум, величие уже копошилось, точнее тогда-то, собственно, и копошилось, ну, любовь, наполнено смыслом, и нехорошее волнение порой, подчас, сублимация, руку отрубить запросто, и еще, подавай, все мало, еще подавай маков, смака, порыв, порыв, актрисы, балет – это такое чувственное, острое, грязь – это позже, по тем временам грязь как-то не особенно приставала, я вот ведь думаю и весь этот ужас, революция там, инцест, это все по любви, кощунственные мысли, даже здесь не оставляют, видите, вот я весь пред вами, я, теперь, пожалуй тот, что был в восемнадцать, нет, в четырнадцать лет, вот, вот, именно тот возраст, самый жестокий, жестокость, в этом возрасте все – немножечко немцы, марши, любовь, лепестки на подушке, кровопускание, кровохаркание позже, но беспорядок, в этом смысле анархия, Россия, зачем вспомнил? фиалки, фиалки, порывы схожи, и в музыке то же самое, стоило сойти с ума, чтобы такое написать, Аппассионату эту, черт бы ее побрал, Бетховену сколько, двенадцать? Нельзя в этом-то возрасте, невозможно, аорта, оскомина, ан нет, всякий раз слезы, родилось такое, мы же, когда влюблены, о рождении, зарождении не думаем, а потом младенец, неприятное зрелище, честное слово, пуповина, бинты, неотступно приближая к смерти, и стоило подсматривать, спрашивается? стоило жить, что бы на склоне лет расстроенная фисгармония и геморрой? стоило, наверное, что бы хотя бы что?

А, возможно, всё останется как прежде, просто я еще не привык мечтать. Так что не придавайте моим словам никакого значения. Лучше, пойдите, погуляйте в саду. Если хотите, в Гефсиманском саду. В добрый путь. Там вчера розы расцвели. А не хотите, не можете – оставайтесь. Мне – всё равно. Я привык с самим собой разговаривать. Мелодии насвистывать. Еще, бывало, ложечкой по блюдцу позвякиваю, ритм отбиваю. Поезда люблю слушать. Такты. Вот, о дирижаблях помечтать, прежде мечталось, о мостах, разводных мостах. Космос, всякое такое – выше моего понимания. А на вокзале музыка хорошо складывается. Сколько там нашего брата топчется! Но я никого не узнаю или делаю вид, что не узнаю. Агностицизм. Всегда. Но не стану же я сутками торчать на вокзале? За бродяжку примут, пьяницу, в участок отведут. А без винца, согласитесь, на вокзале и делать нечего.

Не правда ли яйцо напоминает? Не помню, какого зверя. Это у меня с детства. Кажется, мне встречались такие продолговатые яйца. В каком-то музее. Уже не помню. Память источается. Сначала память, потом чувства, и только в последнюю очередь, привычки. Если хочется курить – курите, не стесняйтесь. Вы, вероятно, думали, что будете меня раздражать? Нисколько. Я даже вам рад. Лукавлю немного.

Еще таксиста по фамилии Стравинский встретил. В Париже. Тоже Стравинский.

Хотел припрятать, снегом припорошить или засунуть точно шапку в рукав, а теперь вот подумал, что если вы и не соглядатай вовсе, но посыльный? Почтальон. Что, разве меня приглашают? Кто и куда? Я уже думал, никаких приглашений больше не последует. Или я ошибаюсь? Ошибаюсь, ошибаюсь, вижу. Вижу, что вам это совсем ни к чему. Вам, похоже, ни до чего дела нет. К чему, в таком случае, весь этот восточный маскарад? Вы – балетный? Танцевали? Да какая мне разница? Молчите, и будете молчать, теперь уж я совершенно уверен. Это – к лучшему.

Теперь уж я совсем с легкостью скажу вам то, что тревожит меня, то, что хотел оставить на потом. Совсем на потом, в надежде, что забудется, растворится. Речь вот о чем. Совесть. Что делать с совестью? Уж все, казалось бы, оговорено, разложено по полочкам, акценты проставлены, выводы сделаны. Повседневная, последовательная память, уже докладывал, блекнет, чувства остывают. А вот некоторые грешки, которые, умом понимаю, такая мелочь, что и грешками-то назвать можно только с большой натяжкой, тычутся мокрыми мордочками изнутри. Не знаете, будет этому конец? И что с этим делать? Понимаю, вопрос не по адресу, но вот хотелось обозначить как-то, проговорить. Может быть, что-то изменится. Не то, чтобы с ума схожу от всего этого. Ну, в драку не ввязался в юности, струсил, с женщиной одной обошелся грубо, тоже испугался. Господи, книжку утащил, она и не нужна была эта книжка, ни мне, ни тому, у кого утащил, глупость, глупости. Не знаете? Не знаете. Разумеется. Ну и забудем этот разговор. Истина бесформенна, бестелесна. Ни идея, ни деньги, ни учитель, ни судьба.

Я все правильно понял?

Она, эта женщина, которую я испугался-то, она с улицы была. Такая же нездоровая и сердитая, как сама улица. Вся как будто из синих ветвей. Кожа прозрачная. Как папиросная бумага. Глаза водянистые. Нам было все равно. Совпало. Один стакан на двоих. Я был пьян смертельно. Уже два дня. Не помню, каким образом она возникла. Она дышала, помню ее дыхание. Тяжелое. Я не должен был ее запомнить. Мне нельзя было ее запоминать. Ногти темные, крепкие. Пальцы цепкие. Слышал тележку. Бедра. Кто-то катил тележку за окном, не позволяя радости и счастью, не допуская. Так называемая реальность. Пара мешков с битым стеклом. Долги и желоба тут же, немедленно. Белье безрадостное. Мутное пойло, мыло, бедра, пот, молчание. Марш, марш. Аппетит, сосуды, наволочки. Закусывали друг другом. Трубы молчали. Город в недоумении. Взорвался, заплакал. В этом-то все и дело. Так, наверное. Восторг, жалость, страх. Ударил, кажется. Даже если не ударил – ударил. Потом потолок. Лестничные площадки. Мерцание. Пара рыжих кошек. Неожиданно толстых. Марш, марш. Ни единого звука. Ей суждено было исчезнуть. Думаю, она вскоре умерла. Она или я – не помню. Память истончается. Шекспира уже не воспроизвести. Даже сюжет. Уже не помню, женщина или мужчина. Город помню. Трубы пустые.