Александр Строганов - Стравинский

Нью-Йорк уютный. Сдобой пахнет.

Отпускает. Кажется, отпускает. Оно, знаете, как-то волнами. Как инфлюэнца. А мы с вами вот что, как только немного распогодится, по грибы пойдем. Любите грибы собирать? Стеклянный груздь. Его еще называют февральский груздь. Подснежники. Сугроб разгребаешь, а там семейка. Мал, мала, меньше. Вам-то снег, наверное, в диковинку? У вас в Иордании снега, пожалуй, нет? Или я ошибаюсь? Ну, если захотите – лето, пожалуйста. Летом грибы тоже растут. Даже больше. Это уж как день задастся. Тут уж что-то одно, либо сливки, либо черный дождь. Картинки, преимущественно, лаковые, как в горячке.

А можем в Баллас пропутешествовать. Любите голубей? Там, в Балласе, и зимой радуга. Вы не сомневайтесь, я о вас никому не скажу. Даже думать о вас не смею. Не в моих интересах. Только не думайте, что я дорожу нашими беседами. Скорее проявляю учтивость. Но вы меня не раздражаете, не отвлекаете. Меня теперь ничего не раздражает. Незримо. А то, вдруг, галоп. Так безопаснее. Немцы не дремлют. Никогда не дремлют. У них такие механизмы, линзы. Всегда этим отличались. Но бояться не нужно. Их прямые линии подводят. За исключением Вагнера, конечно.

Линзы превосходные. Лучшие. Я по очкам скучаю. Привык. И по лысине своей. Вот уж никогда бы не подумал. А вы по своей лысине скучаете? Была у вас лысина? Обязательно, обязательно. Если до пятидесяти дотянули – обязательно. Даже если и не догадывались. Лысины женщины первыми обнаруживают. Ну, да ладно. Вам, наверное, не больше тридцати. От тел избавились, и то хорошо. Будто бы избавились. Ну, вы-то понимаете, о чем я говорю. Словом, зиму как-нибудь переживем, перекантуемся. Кант. Вспоминайте Канта. Стихи – не советую. Ложные впечатления, беспомощность навевает.

Впрочем, зачем?

Работаем на результат. Вот где главная ошибка. И никто по большому счету не знает, чем он обернется, полученный результат, и вообще что такое результат. А народ пестроту любит. Ну, что с этим поделаешь? Любит. Не любит. Любит, любит. А чем плохо лоскутное одеяло? Не совершенство разве? В особенности, если на нем солнышко изображено. Не совершенство разве? Всю жизнь лоскутное одеяло составлял. Но разве одной жизни достаточно? Послушай, голубчик, ты, голубчик, похлопочи, сделай доброе дело. Если, разумеется, вхож, если это в твоих силах. Надо бы мне еще немного потрудиться. Слегка. Не закончил. Поговори. А вдруг? Не могу я в неведении. Рано. Вот чувствую. Прости. Простите. Минутная слабость. Волна. Порыв. Здесь все волнами, порывами – дыхание утрат. Все еще страстьми обуреваем. Инфлюэнца. А вы там не на сквозняке? А то, смотрите, подхватите что-нибудь телесное, почернеете. Николай Андреевич долго болел. Я его травками отпаивал. Чередой да фенхелем. А я не пойму, буду думать, что вы моя тень. А вы не тень? Вообще они правы – те, что прислали вас. За мной глаз да глаз нужен.

О чем, собственно речь? О величии. Как всегда. Ну, хорошо, о первозданности, неповторимости. Давайте начистоту. Что, разве создала природа более совершенного композитора, чем ваш покорный слуга? Харон, когда в первый раз встретил меня, снял картуз. Как перед Раскольниковым. Только что убийцей не назвал. Я даже смутился. Хрон уже не тот Харон. Списан на берег, как говорится, подчистую. Представляется Ягатьевым Алексеем Ильичом, нормальным физиологом в отставке. Ну, правильно, Харон уже не звучит. Точнее, не так звучит. Другой регистр. Си-бемоль. С виду бомж. Увидите этого Алексея Ильича, так и подумаете бомж. Всегда с похмелья. А как вы хотели? Никак не хотели? Согласен. Теперь поездами, дирижаблями доставляют. Вот ведь, время вроде бы вспять пустилось, снег снизу вверх падает, а технике хоть бы что. Мы с Алексеем Ильичом дружим. Он не святотатствует, может перочинным ножиком мужика вырезать, медведя. Любимая игрушка. Подойдет, бывает, тоненьким голосом, – Пожалуйста, хотя бы одну рюмочку. Христа ради. Помираю. А с древними не общается. Думаю, обижен. Обрусел. Наливаю, мне не жалко. Бутылок, сами видели, сколько. Да у него не меньше. Ему общение нужно. Выбрал меня – музыку любит. Что-нибудь незамысловатое, песенки, кошачье мурлыканье. Я умею мурлыкать в точности как кот. И вообще ничто кошачье мне не чуждо.

Величие влачится за нами денно и нощно. Неповторимость. Так точнее. Хотя, как посмотреть. Тут уже нечего стесняться. Всё что-то прячем. В шкаф, за пазуху. Шкаф, конечно, уважаемый. Всякой дрянью набивают. Еще со школы брюки хранятся. Зачем? Легкости нам не хватает. А всё из-за величия, грандиозности замыслов и помыслов. А уйти по-человечески не умеем. И знакомиться робеем. Потом всё это накапливается, и нате, пожалуйста, топором по темечку. Первозданность. То влачится, то в спину толкает. Какая там новизна? Кто ее видел, новизну-то? Шёнберг? Дудки. Его бы под бомбежку. Заикаться бы начал. Это я вполне ответственно заявляю. Уж я-то с заиками дело имел. Сколько хотите. Это все не просто так. Это такой звукоряд. Естественная атональность.

Так что никакой современности не существует. И не существовало никогда. Величие расползается как плющ. Денно и нощно. Богу ровня, говорите. По образу и подобию, придумали. Что вы в этом понимаете? Что я в этом понимаю? Мы же ничего не знаем. Совсем ничего. Я – в музыке, вы – в государственном устройстве. Только ноем. Иногда убиваем. Крадем всегда. Думал, здесь от нытья можно будет отдохнуть. Дудки! Даже если я признаюсь вам, что в сравнении с великим Бахом или Шубертом я – не больше пюпитра или майского жука, на ваш выбор, сей акт самоуничижения будет ничем иным как декларацией, подтверждающей и усиливающей эффект величия. Поза, больше ничего. Поза, смущение, немота. Я одно время пристрастился с Хароном-Ягнатьевым портвейн пить. Терпеть не могу портвейн, первый стакан исключительно из уважения. Думал, вырвет. А потом, ничего, даже понравилось. Интересно, здесь спиваются или нет? Щетина точно растет. У Харона синюшными пятнами. Изжелта. Обижен, пьет. О нем решительно все забыли. Да что я вам рассказываю?

Тут вот какое дело: принижая собственное значение, я тем самым выстраиваю оборонительный рубеж от всякого рода сомнений и критики. Хотите, сходим к старику? Ему приятно будет. Пьете портвейн? Я всю жизнь на дух не переносил. А с Ягнатьевым раз-другой посидели не бережку, даже понравилось. На том берегу Баха едва слышно. Я думал, теперь смогу насладиться, но и здесь он едва уловим. Где же он обитает? Что скажете? Получается, что и здесь мы на полпути? Должна же быть конечная станция? Нет?

Осточертели своды золотые.

Включите свет, вы там поближе к выключателю. Покажу вам свою коллекцию этикеток. Слабоумие – это не беда, праздник. Да что я вам рассказываю? Вы просто так молчите или слова позабыли? Ах, как хорошо было бы забыть слова. Меня слова всегда отвлекали. Судя по всему, вас – тоже. Я надеюсь, в перспективе так оно и произойдет. Я же попросил вас выключить свет. Хотите, чтобы я окончательно ослеп? Вот, спасибо, совсем другое дело. Видите, сколько всего у меня? Хворост собираю. Непроизвольно. Подбираю, тащу в дом. Обживаюсь. Где же мои этикетки? Вот, полюбуйтесь, родовой герб Сулимы. Я тоже не просто Стравинский, Сулима-Стравинский. Хотите, я сюда его позову, Харона? Он будет рад. Мы ему герб покажем, этикетки, если найду. Нет? Теперь встречаться и в полдень можно. В полдень даже лучше. Двухголосие. Раз уж полифония вас не занимает.