Вильям Козлов - Дети ада

Еще более ожесточенная перепалка происходила между молодыми мамами. Чашу терпения переполнила последней ядовитой каплей Олина мама.

— Не знаю, куда твой Володька смотрит, — ехидно заявила она. — Сынок-то твой Юра совсем ведь не похож на него... И нос не такой, и глаза...

— Что за грязные намеки?! — взорвалась Юрина мама, стремительно поднялась с места и бросилась в прихожую к вешалке. Вслед за ней, ворча и бросая испепеляющие взгляды на Олину бабушку, пошла одеваться и грузная Юрина бабушка, так и не допившая свой чай. И пряник не доела.

— Юрик! Где ты? — срывающимся голосом позвала мама. — Пошли скорее из этого дома. Здесь нам больше нечего делать!

— Оленька, ты больше и не подходи к этому противному мальчишке!

— Мой сын не кусается! — кричала из прихожей Юрина мама. — Он не дикарь, а цивилизованный человек...

— Володька мой — непутевый! — возмущалась Юрина бабушка. — Побольше бы таких непутевых, тогда и с пьяницами бы давно покончили...

А Юрик и Оля, тесно прижавшись друг к другу, сидели на корточках и с увлечением откручивали у лысой куклы левую ногу. Олина ручка крепко обхватила Юрика за шею.

Деревня Смеховицы от большака три версты с гаком. Проселок тянется сквозь сосновый бор, пересекает речку Гаженку, березовую рощу и снова ныряет в молодой ельник. Неожиданно из-за стволов показывается несколько приземистых домишек на косогоре — это и есть Смеховицы. Дома раскиданы еще в низине вдоль высыхающей речушки Песчанки. С дороги видны в мелкой воде округлые камни-валуны, на них любят сидеть вороны.

Я еще от своего деда слышал, что в Смеховицы в незапамятные времена надумал наведаться сам тверской генерал-губернатор. Может, ему стало любопытно, что это за деревня такая в его губернии — Смеховицы? Кто знает, возможно, губернатор был веселый человек и ему захотелось посмеяться вместе с мужиками: не может быть, чтобы в деревне с таким редким названием не было весельчаков?

Губернатору доложили, что от почтовой станции, что на большаке, до Смеховиц три версты с гаком. Дело было зимой и к вечеру. Губернатор закутался в меховую полость и приказал трогать лошадей. Долго ли, коротко ли ехали они на розвальнях по припорошенной снегом, чуть заметной, скрипучей от мороза дороге, только показалось губернатору, что три версты давно уже отмахали.

— Может и отмахали, — не стал спорить ямщик. — Так ведь до Смеховиц три версты с гаком.

— Какой же тут, интересно, гак? — удивился губернатор, когда они еще с версту проехали.

— Самый длинный гак тут в губернии, — отвечал ямщик, погоняя лошадей.

Ранние зимние сумерки стали подступать к дороге, от елей и сосен пролегли синие тени, небо потемнело, спрятавшиеся в сугробах молодые елки горбатятся на обочинах. Видит губернатор, кто-то огромный, лохматый неторопливо переходит дорогу. Лошади захрапели и свернули в сугроб, розвальни накренились.

— Кто это? — вытаращил глаза губернатор.

— Медведь-шатун, батюшка, — ответил кучер. — Потревожил кто-то в берлоге, осерчал Топтыгин. Может, назад вертать?

Генерал был не из трусливого десятка, у него одних орденов за крымскую кампанию штук пять было. И потом, какой бы длинный гак ни был, деревня вот-вот должна показаться.

— Погоняй дальше, — махнул рукой губернатор, нащупывая в кармане шубы револьвер.

Немного проехали, и видят меж стволов замельтешили зеленые и красные огоньки, а лошади снова забеспокоились, стали головами вертеть, всхрапывать.

— Смеховицы! — обрадовался генерал.

— Волки, ваше превосходительство, — заметил невозмутимый ямщик. — Тута у нас они, чертяки, больно уж лютые.

Лошади встали, норовят назад повернуть, трещат оглобли, сани вот-вот опрокинутся. А огоньки все ближе, уже слышится голодный волчий вой. Над высокими деревьями кривобокий месяц взошел, потрескивают от усиливающегося мороза стволы. И стало тут губернатору не до Смеховиц...

— Гони, братец, назад! — заорал он и вытащил из- под полости свои револьверы.

Обезумевшие лошади галопом помчались по оставленному санями следу, губернатор одной рукой вцепился в поручень и палит по волкам из револьвера, а те только скалятся и рычат, не отстают от саней. Уж видны их морды, горящие глаза. Если бы ямщик на ходу не перерезал сыромятные постромки одной из лошадей, сложил бы свою голову генерал-губернатор в двух верстах от большака. Сожрали бы его свирепые смеховицкие волки не за понюх табаку, вместе с орденами и крестами. Откупился он от серых лесных разбойников одной лошадью. Пока ее рвали и терзали свирепые хищники, губернатор на оставшемся рысаке выбрался на большак — и скорее на ближайший постоялый двор.

Так с тех пор и пошла гулять по тверской губернии слава про бесконечный смеховицкий гак, которому нет равного по всей России-матушке. Спроси сейчас у сивобородых стариков, что в летний погожий день в подшитых валенках сидят с ядовитыми цигарками на завалинках, сколько километров до московского шоссе? Невозмутимо ответят: «три версты с гаком». А сельская молодежь давно уже расстояние на версты не меряет. От Смеховиц до шоссе Москва — Ленинград ровно семь километров. Я по спидометру проверил. Таким образом, смеховицкий гак ни много, ни мало — четыре километра!..

Мой дед Андрей Иванович Абрамов последние годы служил на Октябрьской железной дороге переездным сторожем. Еще крепкий, сивобородый с живыми серыми глазами, над которыми нависли кустистые клочковатые брови, он дежурил в своей тесноватой желтой будке, а я, семилетний мальчишка, приносил ему в узле завтраки и обеды. Бабушка Ефимья Андреевна заворачивала в платок чугунок с горячей рассыпчатой картошкой, свежепросоленные огурцы, холодное мясо, сало и домашний круглый хлеб, испеченный в русской печке на поду.

Глядя, как дед с аппетитом ест, поставив чугунок на колени, у меня тоже пробуждался аппетит, хотя только что вместе со всеми обедал дома. Ел Андрей Иванович молча, широкая, с проседью, борода его шевелилась, будто от сквозняка, а прокуренные желтоватые усы двигались вверх-вниз. Стряхнув на крепкую мозолистую ладонь хлебные крошки, он их отправлял в рот, прямо из бутылки запивал остатками молока, утирался чистым платком в горошек, в котором и приносил еду, и взглядывал в сторону желтого здания станции. Оба семафора, хорошо видные от будки, были опущены, селектор молчал, тогда поезда не так часто ходили, как теперь.

Видя, что глаза деда начинают моргать, а сам он все чаще зевает в бороду, я уже знал по опыту, что наступал самый подходящий момент попросить деда рассказать какую-нибудь «страшную историю». И дед охотно рассказывал, очевидно, чтобы не заснуть на посту: после обеда его всегда тянуло на сон.