Вильям Козлов - Дети ада

В той же могиле старушку через три дня похоронили. И голосов больше на кладбище не слышали. А Леонтий с Анфисой и по сию пору живы-здоровы, у них пятеро детей народилось. Да ты знаешь их, Пестрецовы, что живут у болота?..

Его так прозвали после войны. Может, это и несправедливо, но прозвище есть прозвище: прилипнет — потом до самой смерти не отстанет. На войне он не был, потому, как хромал на одну ногу, в детстве разозлившийся на что-то отец на сенокосе покалечил косой. Сухожилие на щиколотке перерезал, с тех пор и хромает Кузьма Спиридонович. В детстве его еще звали: «Рупь пять». Росту он невысокого, коренаст, руки длинные, мозолистые. Выйдя на пенсию, — он работал путевым рабочим на станции — занялся своим хозяйством: отремонтировал старый дом, срубил новую баню, посадил в саду яблонь, вишен, слив. Провел в огород оцинкованные трубы для полива грядок, а в колодец у забора опустил закрепленный на щите насос «Кама». С утра до вечера ковырялся с мотыгой в огороде, полол грядки, делал прививки к яблоням. Ходил вечером на свалку промкомбината и приносил оттуда в мешке цинковые обрезки — ими всю прохудившуюся крышу за два года покрыл. Зацементировал дорожку от калитки, оборудовал подвал, осенью ранним утром ездил на стареньком велосипеде в лес за грибами; сушил их на солнце и на плите дома, а потом продавал заготовителям. Увидев под кустом пустую винную бутылку, не гнушался и клал в корзинку к грибам. А когда их много накапливалось, относил в бельевой корзине в сельмаг.

В отличие от многих односельчан в рот ни капли не брал. Даже в праздники. А раньше, говорят, крепко закладывал. Один раз даже с железной дороги прогнали, но потом снова взяли. Работал он на совесть.

Я часто замечал, что бросившие пить люди становились прекрасными хозяевами, у них находилось время на все. Пьянство, оно убивает в человеке всякий интерес к работе. У местных пьяниц избенки запущенные, сараи с прохудившимися крышами. Мой сосед выпивоха Григорий Матвеевич уже второй раз выписывает в леспромхозе лес, привозит к себе на участок, а потом неокоренный строевой лес годами гниет у бани. А Григорию все никак не собраться сруб для нового хлева срубить...

У Кузьмы Спиридоновича хозяйство на диво было образцовым. И никто еще его не видел сидящим на завалинке без дела. Но в поселке Кузино его почему-то не любили. Старые дружки по выпивке иногда стучались к нему в калитку — запоры у него были крепкие, мудреные — просили в долг на бутылку. Кузьма Спиридонович молча выслушивал бывших собутыльников, поворачивался и, ничего не говоря, выносил рубль или трешку. Редко отказывал, однако обращались к нему с подобными просьбами крайне редко, когда уже больше не к кому было сунуться, а голова трещала с похмелья. Даже потерявшие стыд и совесть забулдыги, и те обходили его дом.

Наверное, все-таки Кузьме Спиридоновичу надоели местные пьяницы, привез он из районного центра породистого щенка — овчарку, сам выдрессировал его и посадил на цепь, натянутую на длинную проволоку. Слышно было, как собака, со звоном волоча по проволоке железное кольцо, обходила участок. После того, как спущенный с цепи пес изрядно осенью потрепал парней, те закаялись ночью после танцев лазить в сад, а яблоки у Кузьмы Спиридоновича славились в поселке отменным вкусом и сочностью.

Жил в поселке опустившийся до крайности неказистый мужичонка Александров, так его все звали, имя свое он давно потерял, валяясь по кустам да канавам. Его много раз увольняли с работы, давным- давно ушла от него жена с ребятишками. Отчий дом пропил, родственники от него отказались, последнее время с утра до вечера околачивался возле магазина: то подсобит машину с продуктами разгрузить, то пустую тару таскает в кучу, а что заработает, сразу же пропивает.

И вот как-то по старой памяти не обращая внимания на свирепую овчарку, подвыпивший Александров заявился к Кузьме Спиридоновичу. Дело шло к зиме, уже первый снег выпал. Справившись с засовом, Александров храбро вошел через калитку. Овчарка, гремя цепью, бросилась на незваного гостя, но тот сунул ей в раскрытую пасть варежку, добродушно потрепал по холке и, чуть покачиваясь, пошел к крыльцу. Кузьма Спиридонович все это видел из окна. Вышел на крыльцо, выслушал жестикулирующего и ухмыляющегося Александрова — тот трешку в долг просил на опохмелку — ни слова не говоря выдал пятерку и сказал, что возвращать долг не надо.

Проводив пьянчужку, вернулся в дом, немного погодя, вышел оттуда с ружьем, хладнокровно прицелился и прямо с крыльца выпустил дуплетом из обеих стволов заряд крупной дроби в рослого красивого кобеля, преданно смотревшего на своего хозяина. Целил прямо в голову.

Он не сразу закопал овчарку на пустыре: сначала шкуру содрал, тщательно ее обработал, а потом сшил две отличные зимние шапки: себе и одну на продажу.

Когда началась война, мне было одиннадцать лет и я жил у бабушки в Куженкино. Уже через неделю стали над станцией пролетать в сторону Бологого «Юнкерсы». Бологое — это большая узловая станция в 23-х километрах от нас и немцы, случалось, на дню два-три раза бомбили ее. Мы, мальчишки, забирались на крыши, даже иногда на высоченную водонапорную башню и оттуда смотрели. Перед глазами расстилался сосновый бор, вдалеке виднелся висячий железнодорожный мост. Мы видели белые шапочки зенитных разрывов, потом слышали глухие тяжелые удары. Все это казалось не страшным, какой-то непонятной игрой в войну. Тогда еще нас не бомбили, и мы не знали что это такое. Что такое смерть с неба: отвратительный визг падающих бомб, взрывы, свистящие осколки, вопли смертельно раненных людей... Какое-то время спустя, бомбардировщики возвращались через наш поселок на свои аэродромы. Мы видели черные кресты на крыльях, слышали противный прерывающийся гул моторов. Позже, «Юнкерсы», не снижаясь, стали сбрасывать на мирный поселок фугаски. Особенно много бомб сбрасывали на станцию Куженкино, когда зенитки и ястребки не давали им полностью разгрузиться над Бологое.

До нас доходили жуткие истории: рассказывали, что несколько дней назад полутонная фугаска угодила на колхозный рынок, погибла тьма народу, другой раз — в баню. Голые мужчины и женщины выбегали на улицу, из «Юнкерсов» строчили в них из пулеметов... Одна бомба угодила в жилой дом, взрывной волной зашвырнуло кровать с парализованной старухой прямо на крышу соседнего здания. И надо же так: кровать встала на все четыре ножки, а больную и осколком не задело. Несколько часов лежала она в своей кровати на крыше, глядя в небо, пока пожарные не сняли ее оттуда.

Услышали мы и такую историю: в Бологое раскрыли группу диверсантов. Когда на станции скапливались эшелоны с эвакуированными и воинские составы, спешащие на фронт, как правило, вскоре прилетали «Юнкерсы» и начинали жестоко бомбить. Тысячи людей погибли в первый же год войны на станции Бологое. Ну, днем ладно, эшелоны заметны с воздуха, а ночью? Эскадрильи «Юнкерсов» прилетали ночью и сбрасывали бомбы точно в цель. Подозревали, что на станции действуют шпионы, но поймать их не удавалось. Все уже знали, что немецкие летчики исключительно пунктуальны: обычно прилетали в одно и то же время. И вот как-то десятилетний сын начальника станции после игры в лапту, хвастливо заявил своим приятелям: