Вильям Козлов - Дети ада

Пот заливает глаза, в голове шумит, дай, думаю, сниму я его со спины, да отдохну чуть, а то уже ноги не держат и круги в глазах. Выбрал заснеженный бугорок и говорю Анисиму:

— Отдохнем, братец, маленько... Как ты там, не замерз?

Лесник молчит.

Стал я его осторожно приспускать на снег, а он вцепился в меня и не отпускает.

— Приустал я, Анисим, — уговариваю я. — Посижу чуток и попру тебя без пересадки до самой будки.

Не хочет меня лесник отпускать: держит крепко. Делать нечего, я с ним за спиной уселся на бугорок, хотел пот со лба вытереть, а он не дает. Крепко меня сзади держит, и помаленьку все сильнее сжимает. И смекнул я тут, что с лесником что-то совсем неладно. Попытался вырваться от него, ничего не получается. Щупаю его за ноги пальцами, а ноги его как деревянные колоды...

Не помню, как я вместе с ним на горбу вскочил, да по тропинке чуть ли не бегом. Уж больше не заговариваю с Анисимом...

Чуть живой добрался до своей путевой будки, задыхаясь, кричу жену, его-то в дом не хочу нести, да и поезд вот-вот должен на путях показаться.

— Сними его, Ефимья, ради бога! — прошу ее.

Она и так, и сяк, ничего у ней не получается...

А тут и паровозный гудок слышится. Скоро и рельсы от переднего фонаря засияли.

— Бери красный флажок и становись на путь! Махай флажком-то! — командую я жене. Пассажирский-то на нашем разъезде не останавливается.

Задержала Ефимья поезд, прибежали ко мне кондуктор, машинист. А я стою, прислонившись к будке и уже дрожу от холода.

— Лесник, видно, окочурился, — говорю. — В Бологое его надоть.

Стали тащить его с моей спины — не хочет Анисим меня отпускать, да и все тут. Крепко попался я в его смертные объятья!..

Так и пришлось вместе с ним ехать в тамбуре двадцать верст до Бологого, а от станции тащить его на себе еще с полверсты до железнодорожной больницы... Только там оттаял немного лесник и, наконец, отпустил. Царствие ему небесное.

Дед истово перекрестился.

3. ОЖИВШИЙ НЕМЕЦ

Чего покойников-то бояться? Покойник, как полено, куда положишь, там и будет. Я их сроду не боялся, а есть люди и взглянуть на мертвяка не смеют. Я-то их много навидался на своем веку. Гибли люди и на железнодорожных путях, и на обоих войнах. Я в первую мировую служил, и во вторую партизанил в наших лесах. Рванем эшелон на путях, так сколько их под откосами, убитых-то... А вот Микола-плотник, тот и в войну не мог спокойно видеть покойников. Так вот какая с ним приключилась интересная история: зимой каратели вытурили нас из Рябиновика, где в бору, у болота были землянки наши, а потом стало потише, немцы ушли, мы снова вернулись в Рябиновик, удобное это было для нас, партизан, место. Тут и большак неподалеку, и голубой бор вокруг, на худой конец, можно было в Гиблом болоте отсидеться. Туда-то немцы боялись и нос совать.

Уходили мы с Рябиновика с боем, не мало тогда карателей постреляли, а когда вернулись в разоренные землянки, то в снегу обнаружили много трупов. И своих, и карателей. Зимой землю лопатой не возьмешь, сложили мы покойников поленницей в сторонке, прикрыли еловыми ветвями, мол, потеплеет и похороним.

В одной землянке убитый немец сидел за столом с автоматом в руках.

Превратился в глыбу льда и автомат из рук не вытащить. В той землянке поселился Микола-плотник. До покойника он не дотронулся, даже автомат не стал высвобождать. Немец в зеленой шинели с оловянными пуговицами, на голове меховой треух, сидит за низким столом, голову опустил, будто задумался, а автомат обеими руками к груди прижимает. И не видно даже, куда пуля вошла. По-видимому, каратели поспешно ушли из Рябиновика, раз своего оставили. А может, не заметили, землянку-то от взрывов снарядов снегом завалило.

Стал Микола-плотник печку, сделанную из железной ребристой бочки, топить, а сам все на немца поглядывает, не по себе ему. И воевал хорошо, не одного фашиста на тот свет отправил, а вот покойников, дурень, до ужасти боялся.

Жарко натопил печку Микола, аж бока у бочки малиновыми стали, разомлел, забрался на топчан и задремал. И вдруг сквозь сон слышит шевелится кто-то, будто ворчит и не по-нашему ругается. Микола вскочил, глазами хлопает. И видит: немец за столом шевелится, автомат на него наставляет, голову еще ниже опустил, будто прицеливается. А потом автомат выронил и на Миколу бросился, да как грохнется на пол...

Благим матом заорал Микола и, чуть не опрокинув печку, в одних исподниках выскочил из землянки.

— Караул! Фриц ожил! — орет Микола.

Прибежали мы в землянку, видим, немец лежит на земляном полу, а автомат рядом валяется.

Оказывается, в тепле-то покойник оттаял и задвигался, а потом с самодельной табуретки и загремел на пол...

Долго потом партизаны подтрунивали над Миколой-плотником, мол, живых фашистов косит, как косой из автомата, а от мертвых быстрее зайца в исподнем бегает...

4. ГОЛОСА НА КЛАДБИЩЕ

Похоронили мы как-то Анфису Родионову, видно, удар с ней приключился: вся почернела, а годов-то ей было всего двадцать два. Красивая из себя, статная и ничем раньше не болела. Фельдшер посмотрел ее, говорит, кровоизлияние в мозг. Ну, через три дня, как и полагается по христианскому обычаю, похоронили ее. Больно было глядеть, как родители убивались, жених...

От него-то и пошел слух, что в полночь на кладбище слышатся голоса, стоны. Видно, парень ходил поплакать на могилку к своей почившей невесте. Днем людей стеснялся, а ночью никто не видит. Звал парень и других ночью на кладбище послушать голоса и стоны, но охотников не находилось. Как-то прибегает ко мне, лицо, будто мукой присыпано. «Дядя Андрей, Анфиса меня зовет! Слезами в гробу обливается, стонет...»

Жалко мне стало парня, пошел я с ним этой же ночью на кладбище — днем голосов почему-то не было слышно — и впрямь, слышу хриплые стоны, бормотание. То кажется, доносятся они из могилы, что у ограды, то из свежей Анфисиной. Приложил я ухо к холмику и чудится мне царапанье, тяжкий стон.

— Неси лопаты! — говорю я парню, звали его Леонтий. — Да поживее!

Леонтий удивился, но спорить не стал: побежал в деревню за лопатами, а я, не дожидаясь, стал руками землю на свежей могиле разгребать. Разворошил холм- то, и голос будто громче стал.

Скоро Леонтий подоспел, запыхался весь, глаза горят.

— Дядя Андрей, — говорит, — а что, ежели в гробу- то этот... с рогами и копытами?

— Копай, — говорю.

Раскопали мы яму, сорвали крышку гроба, а оттуда Анфиса Родионова на нас смотрит и глаза ее тоже светятся. И не черная она, а белее полотна белого. Смотрит на нас и плачет в голос.

Что тут с Леонтием было: от радости чуть сам не помер, а вот одну большую промашку мы допустили: надо было как-то близких подготовить, а мы под руки повели ослабевшую в саване Анфису ночью домой. И как на грех дверь отворила ее бабка Пелагея, ей уж было за восемьдесят. Увидела воскресшую внучку, перекрестилась, рот ей перекосило, и грохнулась тут же на пороге...