Сергей Яковлев - Советник на зиму

— Я могу идти? — сухо спросил Низговоров. — Меня ждут.

— Иди, иди… А твоя ненаглядная, может, за стеночкой сидит, по тебе слезки роняет. — И вдруг заорал, приходя в бешенство: — Ничего, Рябой подождет, я ему двести баксов за тебя отвалил! Так ты с нами или нет?

— Это… это невозможно, — прошептал, запинаясь, Низговоров. — Я не смогу быть вам полезен.

Леша с Димой переглянулись. Низговоров улыбнулся с сожалением и некоторой торжественностью, словно в самом деле отдал кому-то последний тягостный долг и тем успокоил душу. Повернулся, спустился в темноте по скрипучей лестнице, сам отпер стеклянную дверь. Но на ступенях крыльца замешкался, как потерял что. Сделал несколько неровных шагов по направлению к башне, сбиваясь с ритма. Остановился как вкопанный. Может быть, его пронзило страшное чувство-воспоминание из детства? Потрясла эта повторяемость, закольцованность судьбы? Может быть, испугался, что сейчас Дима спустится вниз, щелкнет замком, и все будет кончено? Как бы там ни было, он вдруг развернулся и опрометью кинулся на крыльцо.

Дверь была открыта.

— Я согласен! Не верьте тому, что я сейчас говорил. Теперь я знаю гораздо больше, чем раньше. Это касается не только нашего города. Весь мир может погибнуть, уже гибнет. Мне требуются кисти, краски, холсты — это все! Денег не надо. Угол под мастерскую и черный хлеб. Только бы начать…

— Ты что, дурной? — процедил Леша. — Или нас за лохов держишь? Думаешь, тебе цены нету? Есть тебе цена, не боись. Нынче все имеет цену. Хочешь, завтра назовут гениальным художником меня, его, кого угодно? Даже мою сеструху? Даже ее пятилетнего Ваньку? Раскрою лопатник — и назовут. На это у меня еще хватит и капусты, и мозгов. Тех-но-ло-ги-я, сечешь? Маркетинг. И весь город повалит смотреть на Ванькины каракули, давить друг дружку станут. Неподкупная Мордуховна приведет табун профессоров, будут ему письку взасос целовать. А ты как был, так и останешься в дерьме. Вот цена твоим талантам!

Низговоров не понимал, молчал растерянно.

— Нам не мазня твоя нужна, — популярно разъяснил Дима. — Пусть твоя башка ни от чего не болит. Это мы корячимся и пиарим. Разыгрываем блиц, пока ты для кого-то еще остаешься, скажем так, фигурой. Не ферзем, конечно, и не ладьей… Может быть, слоном. Да хоть бы и пешкой. Мы тебя надуваем, наряжаем, делаем из тебя конфетку. И выставляем на выборах против Асмолевского. Сам дед за тебя, это все слыхали. Ты прешь в губернаторы, простой как хуй. Уверенный. Наглый. Симпатяшка. Как хуй! И дрочишь тех, на кого мы тебе укажем.

— Нет, нет… У меня свое дело, никто кроме меня его не сделает. Сейчас я выбит из колеи, это правда. Я совершал непростительные ошибки. В этом смысле моя цена еще ниже той, что вы назвали. Вокруг много страшного, невозможного. Иногда кажется — сошел с ума. Но это потому, что ничего не делаю. За работой, у холста я поправлюсь и смогу постичь происшедшее. У всех же людей мозги набекрень, не только у меня! Надо вправлять. Словом, пиарить, но в другом смысле. Побеждать на своем поле. Асмолевских не победишь на их поле, но только на своем. Жатвы много, а делателей мало. Помогите мне, дайте шанс прожить мою настоящую жизнь! Вы не прогадаете. Вам вернется гораздо больше. Не сразу, но вернется…

— «Сами мы не местные!» — издевательски прогундосил с дивана косой Дима.

— Дурдом, — сказал Леша и безрадостно выругался.

— Леха, закажи двойной портрет с минетом, раз ему так хочется, — сказал Дима. — Себя с той бабой. Ну, из-за которой он сюда приперся.

— Кончай «хи-хи», — сурово оборвал Леша. — Как приперся, так и выскочит. Не видишь, у пацана чердак заклинило? Проводи, да поаккуратнее.

Внизу, с облегчением выталкивая Низговорова за дверь, Дима снисходительно пошутил:

— Так напиарил — не продохнуть!

Через несколько дней Софья Ивановна с экрана объявила телезрителям, что на закрытом судебном заседании наконец-то вынесен приговор ироду, который терроризировал весь город. Смертной казни нет, на нее наложен мораторий, поэтому Низговорова приговорили по совокупности к восьми пожизненным срокам, — считай, к восьми смертям. Без права на помилование. Приговор обжалованию и пересмотру не подлежит.

Показали приговоренного в тесной голой камере: как он, в полосатой робе и шапочке смертника, быстро-быстро и почему-то задом, по-птичьи низко пригнувшись, подскакивает к решетчатой двери, с готовностью просовывает в дыру сложенные за спиной руки, чтобы на него надели наручники, затем бегом в той же неудобной униженной позе семенит к своей койке в углу и упирается макушкой в стену. Как больная курица. Потом его, согнутого в три погибели, с опущенной к земле головой и приподнятыми над задницей в виде хвоста скованными руками, два конвоира с дубинами волокут куда-то по коридору через множество дверей с крепкими запорами, в пути превентивно охаживая по спине и затылку, чтоб не вздумал распрямиться или приподнять голову… Потом смачный повтор той же церемонии по возвращении в камеру. Показали и короткий допрос: в ответ на все заключенный мычал что-то нечленораздельное и жалобное, очевидно, раскаиваясь в содеянном. Лица было не разобрать, но и без того ясно: так могли стеречь только Низговорова, и лишь он один мог оказаться в таком одновременно плачевном и смешном, раздавленном положении, вполне отвечающем ничтожеству прожитой им жизни.

Это эксклюзивные кадры, с гордостью сообщила Софья Ивановна; в секретную тюрьму, где содержатся смертники, телевидение допустили первый и последний раз по очень большому блату, исключительно благодаря ее, Софьи Ивановны, пробивной энергии да личным связям с Валентином Аркадьевичем, который оказал тележурналистам честь, поручившись за них; больше Низговорова никто никогда ни в городе, ни в целом мире не увидит и не услышит. К великому облегчению цивилизованного человечества.

Отныне нам придется говорить о жизни после жизни, а подобный рассказ неизбежно содержит признаки апокрифа.

Наиболее достоверные версии сводятся к следующему.

В один из дней, когда выборы губернатора то ли вот-вот ожидались, то ли уже прошли (после посещения «Абнавы» Низговоров перестал следить за событиями и больше не выглядывал по вечерам в окно, а когда донимали лающие звуки из репродукторов, ложился и накрывал голову подушкой), распахнулась входная дверь, и в квартиру вошел Павлыч собственной персоной.

Он предложил Низговорову сдать имущество по описи. Пересчитал ветхие стулья, проверил наличие чайника, стаканов и ложки. Задержался вопросительным взглядом на треснутом графине (видимо, в описи не значилось, что он и раньше был треснутый), но ничего не сказал. Спальню поверхностно осмотрел с порога, до смятой постели даже не дотронулся. Закончив, объявил, переминаясь с ноги на ногу в прихожей: