Сергей Яковлев - Советник на зиму

— Да нет же, радио говорит! Откуда здесь радио?..

— В крематории. У них окна открыты, вот и слышно.

— Однажды мне доказывали, что я обязательно сопру булку, если за мной не присмотреть. Иногда я начинаю верить в это, — признался Несговоров. — В моей крови память бесчисленных поколений голодных. Как бы ни возносила меня судьба — в душе я оставался завистником. Самозванцем. Жаль, я не успел ответить на последний вопрос Потапа Степановича. Он спрашивал, не считаю ли я себя лучше всех. Такое у него сложилось мнение. А ведь я был худшим, последним из живущих, и всегда помнил это…

— Последние будут первыми, — наставительно сказала Анна.

«Мы слишком поверили в достижения цивилизации, в гуманизм и демократию. Современное общество морально и физически ослаблено, оно разоружилось перед вызовами времени. Запутавшемуся человеку жизнь кажется неразрешимо сложной. Настало время очнуться и вспомнить несколько простых, всем известных правил. Вор должен сидеть в тюрьме. Бездельник должен ходить голодным. Изменника и труса ждет виселица. Педофилу место на дыбе. Божий промысел не имеет отношения к так называемому гуманизму, которым прикрывают обыкновенное слюнтяйство и сочувствие к извращенцам. Иисус не обещал мира и покоя на земле. Он не гарантировал всем безбедного и легкого существования. Если тебя соблазняет глаз — вырви свой глаз; если рука — отсеки руку. Не можешь сам — это сделают за тебя другие. Нам придется заново учиться приносить жертвы — как каждому в отдельности, так и городу в целом. Не будем бояться потерь. У свободы много коварных и жестоких врагов; мы должны доказать им, что умеем быть еще более коварными и жестокими. Все ослабленное, гнилое должно быть вырвано с корнем и предано огню. Если в костре случайно сгорят несколько здоровых побегов — мы не заплачем. Чудес не бывает. Садовник, выпалывающий сорняки, всегда прихватывает полезные растения. Награда за его труд — выращенные путем жесточайшей селекции сладкие плоды».

— Слышала? Они своего первенства нигде не уступят: ни на этом, ни на том свете, — желчно сказал Низговоров. — Думаю, этот рай, куда все выстроились точно на престижную выставку, довольно гадкое место. Кругом разложение и смрад. Не видно света, потому что ты придавлен трупами людей, которым никогда не подняться, — их гораздо больше, чем воскресших. Среди них твои родные и близкие. Они виноваты лишь в том, что оказались слабее, то есть лучше тебя , и не смогли переступить черту… Ведь у Бога для всего сущего один закон — зачем Богу двойной стандарт? — и воскреснут те же, кто всплывает наверх здесь, на земле. Не хотел бы я в такой компании коротать остаток вечности. Ну да мне это и не светит.

— Не слушай их, они клевещут на Христа, — возмутилась Анна. — Господь сказал: «Возьми свое и пойди; я же хочу дать этому последнему то же, что и тебе; разве я не властен в своем делать, что я хочу? или глаз твой завистлив от того, что я добр?» Бедные не завидуют. Богатые, те — да. Они хотят, чтобы бедные оставались бедными, боятся сравниться с ними в богатстве. Удобнее верблюду пройти сквозь угольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие.

— Но ты можешь обещать мне, что все слабые и проигравшие окажутся на небесах?..

Речь закончилась. Над кладбищем, перебивая бодрый марш из репродуктора, явственно раздалось живое заунывное пение. Звуки в самом деле неслись от холма. Вглядевшись туда, Несговоров мог бы различить в мареве ясного майского дня прозрачный дымок очага над завалами глины и мусора.

— Помнишь слова, которые я заложила в Библии? — спросила Анна.

— «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные».

— А дальше?

— «Пойдите, научитесь, что значит: милости хочу, а не жертвы…»

— Вот видишь. Бог — он добрый. Его просто оболгали. Сатана не дремлет.

Стон за бугром то усиливался, то вновь стихал. Голоса были разные: мужские, женские… Каждый печально тянул свое, но иногда, совсем случайно, вслепую, все сходились на одной ноте или фразе и какое-то время пытались составить хор. А затем опять терзали слух разноголосицей.

— Вот расшумелись! — смущаясь, с укором сказала Анна.

Несговоров вздрогнул. Уставших хористов сменил низкий, но сильный и свежий женский голос. Песня была старинная, малознакомая, но что-то в ней тронуло и встревожило Несговорова. Может быть, он вспомнил, как слышал ее в младенчестве от мамы. Измученному человеку могло даже почудиться, что неведомая ему женщина повторяет все особенности пения, все заветные модуляции грудного голоса, запомнившиеся ему с той далекой поры, когда он погружался в сладкий сон у матери на руках…

— Кто это? — спросил он в смятении.

— Значит, узнал, — сказала Анна с улыбкой. — Пойдем туда?

Вечером у костра Шура плакала на плече брата и рассказывала, как услышала от вернувшегося из города соседа, что ее Вадим стал большим человеком и живет в башне, как тотчас взяла в конторе отпуск, попросила соседку присмотреть за двумя курочками и петушком, повесила на дверь замок и отправилась пешком на станцию — без ничего, в одном сарафанишке да телогрейке и с котомкой, в которой десяток яиц да лепешки для Даши с Вадимом. А когда добралась — узнала, что Вадим в тюрьме, в камере смертников, а дочурка уже покойница…

— Господи, у меня такое настроение было — хоть в петлю полезай! Одна-одинешенька осталась. Кому я здесь нужна? Хорошо, догадалась зайти на кладбище, поискать Дашину могилку… Тут и повстречала добрых людей. Теперь у нас новый губернатор, может, хоть при нем жизнь наладится. Как думаешь, а? Вот и тебя отпустили…

Временами Шура захлебывалась продолжительным надрывным кашлем, уходила к оврагу. Тогда сидевший напротив чуть в отдалении Волк — совсем заросший, со свежим глубоким шрамом на голове — хмурился и опускал взгляд.

Сидели возле очага прямо на земле. Рядом с Несговоровым по другую руку — худенькая Анна. За ней высокая прямая женщина с очень серьезной девочкой-подростком, в которых Несговоров, приглядевшись, мог узнать недавних трамвайных попутчиц: слепую мать с дочерью. Теперь повязки на глазах матери не было — похоже, она стала видеть. Были и другие, кого Несговоров встречал прежде. Например, горбун с внушительным голым торсом, что помешивал разваристые мослы в котле над огнем. Однако еще больше было незнакомых. Люди располагались одиноко и кучками, в семейном или приятельском кругу; некоторые женщины — с малыми детьми на руках. Кто-то, подобно зверькам, посверкивал глазами из черных гнезд-пещерок, во множестве сооруженных на склоне холма.

Для Несговорова нашлась свободная консервная банка. Время от времени горбун подливал ему, как и всем, мутной темно-желтой жидкости из пластиковой канистры. Выпили за упокой Дашиной души. За перемены к лучшему. Маранту не помянули. Кроме Несговорова о ней знали Волк и Анна, но Волк сидел далеко, был молчалив и неизвестно что там про себя думал, а Анна побоялась бередить старую рану. Шура попробовала затянуть песню, но закашлялась пуще прежнего. Ей на выручку пришли другие, над кладбищем снова повис разгульно-унылый стон. Анна утешала Несговорова, незаметно для остальных поглаживая в темноте его руку. А потом поднялась в рост, стройная, в длинном черном платье посреди зыбких теней казавшаяся высокой, и неожиданно звонко крикнула в ночь: