Сергей Яковлев - Советник на зиму

(Переводчица погрузилась в транс от обилия свалившихся на нее умных слов и по-русски начала изъясняться не лучше, чем по-английски, так что Кудряшов в конце концов вынужден был взбодрить ее крепким словцом — благо никого из понимающих родную речь рядом не стояло.)

Пока собеседники отвлеклись на столь специальный спор, иностранка — молодая великосветская дама, с изысканной экстравагантностью закутанная с головой в желтую шелковую шаль и не снимавшая темных очков — подошла к картине вплотную, приблизила к ней изящные руки, точно пытаясь ладонями уловить исходившее от красок тепло, и вдруг на долю секунды прижалась губами к тому месту, где под поврежденным слоем грунта, подобно рваной ране, зиял кусочек холста. А затем поспешно удалилась в другой, безлюдный конец зала.

Иностранец, разом впавший в задумчивость и поминутно бросавший в сторону спутницы тревожные взгляды, машинально продолжал допрашивать Кудряшова: и все-таки, не сохранились ли другие работы этого художника, не писал ли он в иной, более раскованной манере? Отталкиваясь от Матисса, например, от его «Арабской кофейни»? Да, да, именно «Арабской кофейни»; он, иностранец, от кого-то слышал, что был у Несговорова замысел подобной картины под названием «Совет»…

Нет, уверенно отвечал Кудряшов, ничего такого абстрактного Несговоров не писал да и едва ли смог бы написать, даже если и собирался. Это художник сложной, противоречивой судьбы. Он действительно ставил над собой жестокие опыты, пытаясь стать другим. Но стиль — как состав крови: с ним шутки плохи.

(Последнюю мысль секретарша, ввиду неважного знания языка или по иной, ей одной известной причине, перевела замечательной, хотя и не слишком грамотной, фразой, которая в обратном переводе звучала бы примерно так: «Он хотел поставить слабость впереди силы; но это никому из живущих еще не удавалось». )

— Ведь это просто уму непостижно, быть таким русским! — в рассеянности пробормотал иностранец на сносном русском, к полному изумлению Кудряшова и его секретарши. — Таких русских у вас больше не осталось, нет?

Тем временем дама, освободив от шелка наголо стриженую головку, не уступающую по красоте изваяниям царицы Нефертити, приблизилась, под руку отвела спутника в сторону и негромко с ним посовещалась.

— Сколько вы хотите за картину? — спросил иностранец, вернувшись к Кудряшову.

Ничем не объяснимый интерес этих сумасшедших к несговоровской мазне разбудил в Кудряшове игрока. Он, как водится, начал с того, что экспонаты выставки не продаются. Иностранец оказался достойным партнером: был терпелив, настойчив и скуп. Наконец сошлись на сумме, вызывавшей одинаково кислую мину у обоих, и деньги были немедленно выплачены наличными. Пока рабочие снимали со стены и запаковывали картину, Кудряшов продолжал занимать гостей рассказами:

— Были еще графические наброски, все они уничтожены самим художником в припадке безумия. В том числе одна из самых зрелищных серий под названием «Девушка на унитазе». Кстати сказать, яркий пример тех самых внутренних разломов, о которых я говорил, плод глубокого кризиса. Сохранилось детальное описание утраченного блокнота — бесподобные, очень откровенные мемуарные свидетельства, принадлежащие перу героини этой серии. Наташа, где твоя рукопись? — спросил он, обернувшись к секретарше. — Рукопись еще не опубликована, вы могли бы приобрести ее для издания…

При этих словах как будто проскочил электрический заряд. Голова иностранки дернулась, и секретарша была удостоена короткого взгляда, испепеляющего даже сквозь темное стекло.

— Весьма сожалеем, но мы покупаем только эту картину и ничего больше, — с немецкой тупостью отреагировал иностранец. — Мы спешим.

Тем временем в поле зрения гостей попала дородная Мальвина Тимофеевна в декольте и неизменной голубой шляпке с бантом, прогуливавшаяся по залу. Теперь уже никто не скажет, что послужило сближению: Мальвина ли потянулась к заморской диве, как мотылек на огонь, или сама иностранка сделала первый шаг; как бывает в таких случаях, все произошло одновременно и стремительно, по никому не ведомому тайному мановению судьбы; но первую фразу — даже не фразу, вскрик — уж точно услышали от иностранки.

— Какие милые сережки! — воскликнула она.

На жирных мочках Мальвины Тимофеевны в самом деле колыхались симпатичные камешки лунного цвета в старинной серебряной оправе.

— Вы говорите по английски? Нет? — тараторила иностранка, напрочь отбросив всякую заносчивость. — Послушайте, переведите ей, — попросила она секретаршу Кудряшова. — Мы, я и мой муж, будем рады принимать ее в гостях в нашем доме в Тронхейме!

Наталья послушно перевела, как умела.

— Да, да, — механически подтвердил немного сбитый с толку иностранец.

За разговором двух дам, при котором вынужденно присутствовала Наталья, сразу выяснилась, между прочим, пикантная подробность. Иностранка опасалась, что купленную картину не позволят вывезти из страны: русские таможенники такие непредсказуемые!

— Эта картина — самое дорогое, что есть у меня в жизни, — дрогнувшим голосом произнесла она без малейшей рисовки.

Совершенно покоренная обаянием и сердечностью знатной особы, Мальвина, в глубине души девушка сентиментальная, немедленно вспомнила о Щупатом, важной столичной шишке, и вытащила из сумочки мобильник.

— Мы же христиане, должны помогать друг другу, верно?

— А послушает? — скептически обронил Кудряшов, вообще-то Мальвину Тимофеевну недолюбливавший.

— Попробовал бы он меня не послушать!..

— Вот тебе и каббала, вот тебе и масонские знаки, — беззлобно ворчал себе под нос Кудряшов, провожая взглядом воркующих женщин. — Кто последним украл, тот и владеет.

Он вынул записную книжечку и занес Мальвину Тимофеевну в список почетных гостей для рассылки именных приглашений. Возможно, именно тут ему впервые стукнуло в голову, что Мальвина невеста хоть куда, а у него — холостой сын…

В тот же день загадочная иностранная чета навсегда покинула город, оставив после себя всеобщее недоумение и множество легенд.

Я люблю приходить на этот холм в первые дни лета, когда цветет желтая акация, буйно разросшаяся на том самом месте, где раньше стоял чей-то дом, а вокруг медово благоухает золотистое море одуванчиков и жужжат шмели.

Здесь хорошо думается.

Трудно сразу расстаться с людьми, которые за долгие месяцы общих переживаний стали родными, и я снова и снова начинаю перебирать в уме замыслы Несговорова, максимы Потапа Степановича, мечты Даши, деяния Анны, пациентов Волка, роли Маранты… Все ли упомянул, учел, не забыто ли что важное?