Сергей Яковлев - Советник на зиму

Потому что я, пока писал, обязан был знать о них гораздо больше и дальше, чем они сами о себе знали, и предлагать каждому множество дорог, из которых они выбирали одну, бывало — слишком короткую.

Роман — это прорыв, напористое движение вперед и вверх, куда вместе с автором гурьбой утремляются его персонажи, каждый со своими интересами. Замысел романа похож на тюремное подземелье; кто и что там в темноте — до поры не ведомо; а когда отпираешь двери — одуревшие от воли, воздуха и света узники разбегаются кто куда. Автор догадывается, что их ждет в жизни, но окликать, пытаться образумить — напрасное занятие…

Иногда мне чудится звенящий голос Маргариты Разумовны:

— Смешной вы, Вадим! Для вас человечество — это женщины-мадонны, отважные светлые юноши, загрызенные собаками невинные дети… Для них вы старались, заваривали все это. А кто-то за вашей спиной греет руки. А сами мадонны и дети только и глядят, как бы стырить ваш кошелек. Вас просто используют!

А в другой раз — крик души самого Несговорова, переходящий, по несчастной его склонности к меланхолии, в наставление:

— Павлыч, я всегда хотел свободы. Но то употребление, которое сделали из свободы все вы, — это выше моих сил!..

Иногда вижу плутоватый глазок Потапа Степановича и с удовлетворением сознаю, что его следы в истории не затеряются. О нем будут написаны сотни книг и диссертаций, созданы фильмы и театральные постановки. Грядущее поколение станет увлеченно отыскивать его черты в главном герое трагикомического балета, сочиненного модным композитором на либретто не менее модного писателя-авангардиста. А коллеги и последователи Нины Мордуховны, не слишком склонные к самоанализу, не преминут из раза в раз задаваться одним и тем же вопросом: что, кроме корыстной прихоти нескольких приближенных к губернатору лиц, и прежде всего какого-то приблудного художника, могло заставить город целую зиму находиться под властью слабого, неразумного, безвольного, внушаемого и мучимого фобиями старика?..

Иногда представляю, как сижу с Викландом и его женой Еленой за чашкой кофе в международном аэропорту, провожая их из России с картиной Несговорова в багаже. Елена чем-то сильно расстроена, Викланд тоже не в своей тарелке. Они ссорятся.

— Все русские — мазохисты, — говорит Викланд. — Даже когда им предоставляется возможность выбора, они выбирают худших. Наверное, как раз для того, чтобы не изменять привычкам и всегда иметь повод обвинить кого-то в своих житейских бедах?

— Вероятно, именно поэтому он выбрал в собеседники тебя, — наносит укол Елена.

— Тут другое. Русские не доверяют друг другу. У них нет взаимного уважения. Им кажется, что по-настоящему их может оценить только посторонний…

— Вы забыли, что я тоже немного русская, — тихо говорит Елена.

— Извините. Извини… Разве мы на «вы»?

— Надо понять меру его одиночества в то время. Один среди врагов, под гнетом ужасных обвинений, после всех этих несчастий… Он пытался за что-то ухватиться, искал поддержки. А ты отвернулся. Дипломат!

— О да, но до этого ты с ним так сильно вытворьяла, что он не смог поправиться, — обиженно парирует Викланд, от волнения переходя на ломаный русский. — А вчера позвала в гости и расцеловала мадемуазель, который убил и обкрал девочку, нет?

— Ты ничего не понял, — роняет Елена. — Не всякому дано взойти на костер. Просто все, кто предпочел выживание, когда-нибудь сгибаются. Обстоятельства сильнее нас. Тоже, наверное, банальность, но я, в отличие от тебя, имею мужество это признать…

До сих пор они даже наедине мешают в разговоре английские, норвежские и русские слова. Для усвоения некоторых вещей одного языка не хватает.

— Почему все-таки у вас в ту ночь кончилось ничем? — задумчиво произносит Викланд по-английски. — Он побоялся твоего огня, того, что не сможет соответствовать?

Слишком щекотливая тема, чтобы поднимать ее на своем родном.

— Нет, — возражает Елена на русском. — Наоборот, я испугалась, что погибну возле него. Эта скованность, этот обманчивый штиль, а внутри такое напряжение… Не огонь, конечно… Глубинный водоворот. Прорубь.

— Прорубь — это когда затягивает?

— Это когда кончается жизнь, но начинается что-то другое. Возможно. Perhaps.

— Perhaps…

Я не могу осуждать Елену за то, что она выбрала выживание, как не могу не радоваться тому, что в чем-то она осталась прежней своевольной, не боящейся правды Марантой. Теперь ее жизнь вошла в надежную, хотя и несколько узковатую, пожалуй, колею. (Впрочем, одно от другого неотделимо.) Она стала женой профессора-слависта. Успешно выступает в мюзиклах на сцене маленького театра провинциального северного городка — на европейских подмостках! Я искренне завидую тронхеймцам и горжусь Еленой, но мне кажется, что ей в тихой благополучной стране не хватает какой-то другой, более значимой, может быть, главной в ее жизни роли. Глядя на нее теперешнюю, трудно отрешиться от идиотского предположения: остриги она раньше свои колдовские волосы да не бери себе экзотического псевдонима, не играй по молодости так беспощадно — не случилось бы всей этой истории. Иными словами, судьба русского художника Несговорова, его близких, да и всего города сложилась бы, может, не столь катастрофично.

Но ведь он, с другой-то стороны, был взрослый человек, мужчина, своя голова на плечах…

Эх, Россия, Россия!

В общем, нечего мне добавить к уже сказанному про них.

Мой холм живописен, но пустынен и кажется иногда проклятым. Чувство это усиливают вывороченные пласты земли, рвы, ржавая колючая проволока и бетонные надолбы, как в прифронтовой зоне, хотя война в эти края не приходила уже несколько веков, со времен татаро-монгольского нашествия. Возможно, здесь стояла секретная воинская часть с какими-нибудь ракетами; после ее расформировали, боеголовки с помощью американцев кое-как ликвидировали, а земля осталась как будто после панического бегства под натиском неприятеля: привести ее в порядок было некому, не на что, да и в голову не пришло. Нарытые когда-то мощной техникой ямы и овраги окрестные жители заваливают всяческим хламом и отходами: тут и отслужившие срок холодильники, и сношенные автомобильные покрышки, и ржавые кузова, и смердящие трупы павших от болезни коров… В сочетании с кладбищем неподалеку — впечатление жуткое.

По весне с холма между могил стекает мыльной пеной чей-то прах.

И все-таки я здесь не один. На краю кладбища в загаженных и замусоренных рвах играют дети. Чумазый мальчик в дырявой рубашонке и старых резиновых сапожках палит во все стороны из палки: «Тра-та-та-та-та! бщих! бщих! тиуу!» — а затем, явно подражая где-то увиденному и услышанному, кричит такой же чумазой и оборванной крохе — должно быть, младшей сестре: