Сергей Яковлев - Советник на зиму

— Уже третья версия за два дня, — пробормотал Несговоров, сидя с опущенной головой. — Выходит, она турчанка?

— Ваш вопрос не по адресу. — Волк почему-то оскорбился. — У меня другая специальность.

Несговоров опять развернул листок и уставился в него, словно надеясь вычитать тайну Маранты между строк.

— Как же она очутилась в Мексике?..

— Про это что, в письме сказано?

— Нет. Просто она поминала приют в Гвадалахаре. Этой ночью. Хотя нет, прошлой… Или позапрошлой? Когда мы на чердаке обсуждали «Человека огня». И у меня не осталось сомнений, что она выросла где-то рядом с этой фреской, глядела на нее изо дня в день, год за годом…

— Про фреску ничего не знаю. А вообще она фантазерка. Могла часами расписывать, как зреют у нее под окном банановые грозди. Представляете? Ладно бы абрикосы, там, виноград, даже мандарины, но бананы! Еще запомнил из ее рассказов описание кокосовых пальм на берегу океана. Горячий белый песок, гладкие стволы, раскидистые шапки… Прямо как живые. Ее, бедняжку, перегрузили в детстве познаниями, вот она и сочиняла. Такими именами сыпала, каких я и не слыхивал. По-английски, по-испански шпарила как на своем родном, поэтов наизусть декламировала… Да, вроде по-испански. Мне-то языки плохо давались. Выписываю ей рецепт на латыни, а она: тут у вас ошибка, единственное число имеет другую форму, вы же, например, не Лупи, а Лупус — и начинается лекция… Лупус — значит, волк. Она меня так и звала. Латынь каждый день повторяла. Подойду вечером к кроватке, а она ладони так вот вместе сложит и что-то шепчет на латыни, глаза закрыты, лицо строгое… Красивый язык! Величественный. Сразу уходил, конечно, — она не любила, когда ее за этим делом заставали. Родители ее, судя по всему, были люди образованные, с положением. Про них я и заикаться с ней боялся. Трагедия жуткая. Первое время бредила. Начнет непонятно, с тарабарщины какой-то. Подойдешь, погладишь ее по головке, заговоришь — тогда переходит на русский. На языке все жажда, да голод, да пытки, как будто про тюрьму рассказывает. Воздуха просила, поминала крыс. Потом — огонь в пустыне, обгорелые трупы… Да, приют тоже возникал, теперь вспоминаю. Я еще подумал, что это пересыльный детский дом где-нибудь в Ташкенте. Часто говорила про костел. Откуда в Фергане костел?..

— Вы бывали у нее? Мне говорили, она живет в роскошном особняке…

— Милый мой, я врач. Какому больному охота вспоминать свои страдания и связанных с ними врачей? Знаю, что она успешно выступает на сцене, мне этого довольно. Не нуждается во мне — я и рад. Значит, здоровье в порядке. В гостях не бывал. Сегодня вот встретились у больничных ворот, поговорили, а до того несколько лет, наверное, не виделись… Не обращайте внимания, что письмо не запечатано, она же все-таки мне доверяет. Люди чувствуют кровную близость. А я льщу себя надеждой, что мы с ней в некотором смысле одной крови.

— Скажите, как вам показалось… Наверное, об этом нельзя спрашивать. Но никто кроме вас не поможет мне разобраться. У нее есть кто-нибудь? Человек, которого она любит?

— Нет. Не думаю. Она очень тепло относится к вам, много о вас говорила. Ну что тут сказать? Я не шарлатан и не предсказываю будущее. Но вот вам мое слово: такие женщины не способны размениваться. Уж если она полюбит…

Перед выходом Несговорову хотелось хоть немного привести себя в порядок. Он попросил у Волка разрешения умыться в его кабинете над раковиной. Волк выложил мыльницу, достал из шкафа чистое вафельное полотенце и деликатно удалился, порекомендовав закрыться на ключ.

Несговоров скинул истасканный по чердакам пиджак, пропотевшие рубаху и майку. По самые плечи вымыл над раковиной руки, грудь, сунул под ледяную струю и намылил голову… Крепко вытираясь, он чувствовал себя сильным, бодрым и свежим, будто заново родился на свет, и жалел лишь об одном: что нет у него здесь чистого белья и рубашки на смену. Когда постучали в дверь — открыл не раздумывая, по пояс голый, с раскрасневшейся грудью и мокрым полотенцем на плече. Уверен был, что это Волк.

На пороге стояла маленькая женщина с желтым изможденным личиком и жидкими блеклыми волосами. Он не сразу ее и узнал — и только по обвислой кофте не по росту да по заправленным в стоптанные полусапожки джинсам.

— Извините, — пролепетала она растерянно. — Я думала, здесь доктор.

— Подождите в коридоре, он сейчас подойдет.

Несговоров хотел захлопнуть дверь, но женщина не уходила.

— Как ваша девочка? Мы ждали в одной очереди, помните?..

— М-м… Что-то не припоминаю, — соврал Несговоров, чтобы поскорее закончить разговор.

— Просто мне вчера показалось… Я глядела на вас, и мне показалось, что мы с вами чем-то похожи. Ну, оба в одинаковом положении, за близких переживаем… Но не только этим, это даже не главное. Главное, наверное, в отношении к жизни… Совестливом, сердечном… И в той полосе неудач и горя, в которую мы угодили. Неизвестно за что. Вы уж меня извините, что я так бесцеремонно себя с вами сблизила, хотя ничего про вас, конечно, не знаю…

— Да пожалуйста, сколько хотите, — с нескрываемым раздражением ответил Несговоров. — Это все?

— В общем-то да… Вы знакомы с доктором? Может, он говорил вам про моего отца? Я ничего не могу от него добиться. Отец и я… Мы всю жизнь вместе. У меня нет никого кроме него. Мама умерла рано, он больше не женился, а я о замужестве даже не думала. Все мысли, вся забота только о нем. Вы ведь понимаете, что это значит? Мне не страшно, я ко всему приготовилась. Но я должна знать правду, имею на это право. Сколько ему осталось жить?

— Мне надо одеться, — сказал Несговоров, настойчиво вытесняя женщину из кабинета.

— Да, конечно… Простите. Я не должна была сравнивать вас с собой. Простите!

Пришлось надеть несвежую рубашку. Стираные вещи, увязанные Дашей, лежали в одном из узлов на чердаке театра. Заходить за ними было некогда, за окном уже смеркалось.

Путь и без того оказался слишком долгим — много длиннее, чем можно было ожидать.

В этой части города Несговоров никогда раньше не бывал. Пришлось спрашивать дорогу у случайных прохожих. Они попадались навстречу все реже, а когда Несговоров вышел на окраину, к железнодорожному переезду, исчезли вовсе. Улица пошла петлять между убогими деревянными домишками. Здесь жили по-деревенски. Не было ни фонарей, ни тротуаров. Снег с проезжей части не убирался. Несмотря на ранний вечер, люди уже спали, редко-редко где светилось тусклое оконце, и только собачий лай доносился из темной глубины дворов.

Какое-то время Несговоров брел наугад, придерживаясь наезженной колеи. Жилые владения то жались вплотную к дороге ветхими изгородями огородов и палисадничков, то отступали, давая место пустырям и оврагам, и наконец расступились окончательно. Открылось голое поле, кое-где помеченное черными свалками мусора.