Сергей Яковлев - Советник на зиму

Несговоров понимает, что волна отчуждения не схлынула, она продолжает отталкивать его от Маранты с крепнущей силой.

— Что плохого, если мне особенно дорого все ваше? — тихо произносит он пересохшими губами.

— Это означает вашу зависимость, — говорит Маранта, не глядя на него. — Вашу несвободу.

— Да, я целиком от вас завишу. И хотел бы учиться у вас свободе.

— Учиться свободе?!..

— Учиться свободе. Что вас удивляет? Свободе тоже приходится учиться, как многому другому. Если бы все рождались совершенными и не мучились несвободой, творчество бы умерло. Да, в жизни я редко бываю свободным, но когда принимаюсь писать картину…

— Это уже не имеет значения. Важен человек, просто человек. Часто актеры готовы разыграть трагедию в жизни только для того, чтобы получше воспроизвести ее на сцене. Настоящая жизнь превращается в репетиционный зал, где позволено экспериментировать над собой и другими, в подспорье для будущего лицедейства. В жизни можно ошибаться, лгать, вытворять глупости, причинять людям боль — все это придает правды искусству… Если вы о таком творчестве, то я к нему не готова. Возможно, потому, что у меня недостает таланта.

— Мне все кажется, вы спорите с кем-то другим, не со мной. Важен человек, да… Когда на небе радуга, все кричат «радуга!» и показывают на нее друг другу пальцем. Точно желая проверить свои ощущения. Потому что каждый сомневается, правда ли существует эта радуга, или она ему только чудится. Так и человек. Он может казаться самому себе, может мерещиться кому-то другому, но где он на самом деле, какой он — неизвестно… Я сам, сколько себя помню, живу будто в разных измерениях. Маленьким забирался на такую же русскую печь, как у вас, скрывался там от всех за занавеской и мечтал о принцессе. Тогда я был влюблен в девушку с одного живописного портрета. У меня была только плохая репродукция, вырезанная из журнала. Разглядывал репродукцию, мысленно разговаривал с любимой, пытался ее целовать… У нее были огромные серые глаза и заспанные щеки, тронутые румянцем, как будто она только что отняла голову от подушки и подставила лицо утреннему солнцу. В мечтах я спасал ее от разбойников, привозил в свой замок, мы ужинали вдвоем, как сейчас с вами, при свечах, возле жаркого камина, под звуки тихой музыки… На печке было темно, в плохо промазанные щели тянуло дымом, пахло калеными кирпичами, овчиной, старыми валенками, подсыхающими носками… Мне тогда было лет десять. Что-то похожее я наблюдаю теперь в Дашиной жизни. Девочка сидит на горшке, а сама тем временем грезит о рыцаре. Встает, оправляет юбочку, навязывает себе какой-нибудь бантик — и вот она уже неприступная зазнайка или кокетка, от одного ее взгляда мальчишки теряют рассудок… Вы ведь понимаете, о чем я? Как тут разобраться, где человек такой, какой он есть, а где — придуманный? Где жизнь, а где игра? Все откуда-то с младенчества знают, что на люди надо являться светлым и высоким. Все в юности мнят себя благородными, справедливыми, умными, красивыми — и попробуйте им что-нибудь на это возразить. Зачем ходить далеко, возьмите вашего соседа Лешу: ведь он еще ни разу в жизни не усомнился в своей правоте! Я по его глазам это понял… С годами каждый поневоле как-то определяет свое место среди других, но не перестает надуваться и прихорашиваться… Если это и лицедейство, оно, может быть, имеет больше права называться жизнью, чем другая жизнь, черновая, проживаемая наедине с самим собой, «про себя». Та, что постоянно подвергается правке и переделкам. Человек только и думает, как бы ему от самого себя убежать. Он постоянно себя стыдится. Отражение в зеркале — это уже не я, это рефлективно подправленный, идеализированный я. Что значит в таком мире быть свободным? Я не свободен, потому что всегда хочу быть красивее, талантливее, добрее, чем я есть. Хочу, чтобы меня любили. Завидую людям естественным, грациозным, которые все делают в свой час и именно так, как надо, хотя и понимаю, что кажущаяся эта естественность выработана хорошей школой лицедейства, просто они продвинулись дальше меня в мастерстве. Сами они, в свою очередь, завидуют кому-то другому, еще более мастеровитому, потому что предела совершенствованию нет… Иногда кажется, что моя жизнь просто плохо написана, ее надо соскоблить с холста и переписать заново. Многого, конечно, не вернуть и не изменить. Но ежеминутно совершаешь что-то другое, новое, от чего тоже делается горько и стыдно. А в последнее время, рядом с вами — просто невыносимо больно и стыдно…

Свеча перед Несговоровым давно коптит, по ней стекает струйка воска. Он подбирает застывший на свече каскад, пытается залепить им промоину, поправляет пальцами фитиль.

— Только не нужно в огонь рукой!

Маранта не выдерживает, встает и дует на свечу. Вместо яркой, казавшейся в пламени такой крепкой капельки чадящего нагара, которую хотел снять Несговоров, остается бесплотный пепел. Фитиль рассыпается, дотлевая красной точкой и пуская тонкую струйку дыма к потолку.

— К сожалению, огонь — единственная реальная форма жизни, — вслух припоминает Несговоров.

— Мало ли кто что скажет! — Маранта улыбается, отводя взгляд. На нее снова как будто нападает оцепенение. Она неуверенно присаживается рядом на корточки, обхватывает руками свои колени. Какое-то время оба молчат и даже боятся пошевелиться, совсем близко друг от друга, у затемненного конца стола.

— Вы хорошо рассказали про свое детство, — говорит, наконец, Маранта. — У меня было иначе, но я как будто пережила все это вместе с вами. Это не тепло, это уже горячо…

Несговоров оглушен ударами своего сердца, ему кажется, что от них сотрясается весь дом. Но он не знает, что со всем этим теперь делать. Он уже ни на что не решается, не может выдать свои чувства даже словом, боясь опять оттолкнуть от себя Маранту, вызвать ее насмешку. Слишком ненадежен перекинутый между ними мостик. Собирая мысли и волю, кляня себя за робость, он бездумно, не зная, куда деть руки, чиркает о коробок спичками. Они вспыхивают с резким шипящим звуком, каждый раз озаряя на миг огромные блестящие глаза на обращенном к нему лице Маранты.

— Пожалуйста, не надо! — просит она.

— Оказывается, спички любят сгорать вместе, — философствует Несговоров, избегая на нее смотреть. — Они просто срастаются в огне. Как будто действует какая-то центростремительная сила наибольшей отдачи, общей жертвенной ответственности за тепло. А гаснет пламя — и все распадается…

— Моих отца и брата… тоже вместе… — Маранта говорит с трудом, преодолевая ком в горле. — Их облили бензином… В полдень, при ярком солнце… Я услышала такую же вспышку, словно кто-то чиркнул спичкой… Огня почти не было видно, просто они начали чернеть и съеживаться… В расплавленном спекшемся песке…