Сергей Яковлев - Советник на зиму

— Сюда нельзя! Я приду… Позже.

Он тянет руки к ней через порог, она резко оборачивается, обращает к нему вздрагивающие, теперь почему-то полные слез глаза, глядит с болью, вдруг кидается на шею, крепко обнимает, прячет лицо у него на груди.

— Вадим! — с тоской зовет она из своего далека.

— Что?

Несговоров пытается приподнять ее за подбородок, но она зарывается еще глубже.

— Вадим…

— Что? Ну, что?

Ему тоже больно, он готов расплакаться, но совсем не понимает, что с ней происходит. Да это и невозможно понять.

— Ничего. Дайте, я вас поцелую. Нет, не так.

Она пригибает к себе его голову и целует сухими теплыми губами в лоб.

— А теперь идите, мне правда нужно побыть здесь одной. Выпейте еще вина.

— Возвращайся поскорей. Мне за тебя тревожно.

Он еще не заметил, что она снова перешла на «вы». Потерянно ходит по комнате, не находя себе места, но волнение его — мелкое, сиюминутное, как, бывает, беспокоит обнаружившаяся у любимого человека легкая простуда, насморк. В глубине души он уже считает Маранту своей, связанной с ним неразрывными узами, испытывает довольство. Снова зажигает вторую свечу, наливает себе вина, с бокалом в руке продолжает бродить. Кот устал следить за его однообразными перемещениями: свернулся в клубок, укрыл морду хвостом и храпит. В углу на этажерке Несговоров находит истрепанную Библию, раскрывает наугад, подносит к свету:

«Некоторые из эпикурейских и стоических философов стали спорить с ним; и одни говорили: «что хочет сказать этот суеслов?», а другие: «кажется, он проповедует о чужих божествах», потому что он благовествовал им Иисуса и воскресение.

И, взявши его, привели в ареопаг и говорили: можем ли мы знать, что это за новое учение, проповедуемое тобою?

Ибо что-то странное ты влагаешь в уши наши; посему хотим знать, что это такое?»

Поглощенный мыслями о Маранте, Несговоров долго не понимает, о чем тут речь, старательно перечитывает еще и еще раз, даже шевелит губами. Что-то его притягивает — отдельные слова или, может быть, словесный рисунок? Чем-то напоминает все это Несговорову его собственную жизнь. Смутный, неуловимый рой ассоциаций.

«И, став Павел среди ареопага, сказал: Афиняне! По всему вижу я, что вы как-бы особенно набожны;

Ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник, на котором написано: «Неведомому Богу». Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам:

Бог, сотворивший мир и все, что в нем, Он, будучи Господом неба и земли, не в рукотворенных храмах живет

И не требует служения рук человеческих, как-бы имеющий в чем-либо нужду, Сам дая всему жизнь и дыхание и все…»

Павлу не хватает слов, догадывается Несговоров. Он косноязычен и напорист. Нужно много самомнения и наглости, чтобы навязывать искушенным людям нечто интеллектуально незрелое, не устоявшееся в понятиях: свои наивные представления, свою «веру»…

Что движет такими? Какой свет видит моряк Леша, кулаками утверждая свою убогую правду? Во что верит хитрый и жестокий Асмолевский? — а ведь верит, не попусту жонглирует словами, но имеет страсть в душе! А сам Несговоров? Вначале он всего лишь позарился на блеск богемы, как Даша. Бесстыдно обозначил свой путь к Маранте как восхождение, попытку удержаться на ее высоте. Если бы только это! Он сразу захотел не просто приобщиться к престижной жизни, но — сломать ее, переподчинить себе, вырвать Маранту из враждебного ему круга, присвоить ее, как присвоил Павел чужого «Неведомого Бога»!

«Услышавши о воскресении мертвых, одни насмехались, а другие говорили: об этом послушаем тебя в другое время».

Какая убийственная ирония! Какой вечный сюжет, Боже!

Но для него это в прошлом. Теперь ему безразлично, где и как быть с Марантой — лишь бы быть…

— Кто хочет душу свою сберечь, с тем известно, что будет. — Маранта незаметно возникает за спиной, застав его врасплох с книгой в руках.

Несговоров радостно поднимается навстречу. Привычно — уже привычно! — обнимает Маранту. Но она сжимается, коченеет в его руках как от холода. Поцелуй на этот раз выходит коротким, сухим и безрадостным.

— Будем спать? — просто спрашивает Несговоров.

— Спать?..

— Ну да. Ты же приняла мое условие?

— Я… — Маранта запинается, словно поперхнувшись. — Я, да, помню ваше условие… Извините, все не могу привыкнуть.

Она решительно освобождается от его объятий, идет убирать со стола.

— Оставь все как есть, — умоляет Несговоров.

Маранта вздрагивает, несколько секунд неподвижно смотрит на него, затем опускается на стул. Он делает к ней шаг — и замирает, остановленный выразительным жестом.

— Вы ждете чуда? Почему вам не приходит в голову, что его могут ждать от вас, что ждали?..

На рассвете Несговорову померещилось, что по его животу ползет холодная улитка. Он привскочил на узком диване, где спал одетым, с омерзением рванул из-под брючного ремня рубашку, чтобы отряхнуться… Никакой улитки не было.

Маранта сидела против него на стуле, умытая и прибранная, в облегающем темном свитере.

— Хорошо, что вы сами проснулись, — произнесла она ровным голосом. — Мне пора уходить.

Возле дивана стояли его скукожившиеся ботинки, в них — носки.

— Лучше бы мне вовсе не просыпаться, — мрачно пошутил Несговоров, понемногу восстанавливая в памяти события минувшей ночи. — Проспал молитву о чаше, как нерадивый ученик…

— Тело немощно, дух бодр! — в тон ему откликнулась Маранта. И серьезно добавила: — Если хотите, можно умыться, теплая вода в чайнике.

В бледном утреннем свете Несговоров впервые разглядел полуподвальное помещение. Печка с оббитыми боками. Закопченный низкий потолок с жирной паутиной в углах. Из прорех диванной обивки лезет желтая вата, засаленные подлокотники липнут к рукам. Между гнилыми досками пола щели в палец, из них несет холодом, промерзшей землей. Умывальня с волшебным зеркалом обернулась грязным тесным чуланом с рукомойником и дырой над выгребной ямой в дальнем конце. То, что казалось ночью шелковой занавеской с набивным узором, превратилось в старую заплесневелую клеенку, по краям скрутившуюся в трубку.

— Здесь нужен ремонт, — сказал Несговоров, натягивая ссохшиеся, калеными кирпичами пропахшие носки.

— Я подумаю об этом, — сдержанно ответила Маранта.

Ее щеки были бледны, глаза сухо блестели, под ними чернели глубокие тени. На губах, ночью сводивших Несговорова с ума, запеклась корочка. Худые руки Маранта нетерпеливо стискивала на коленях.

Несговорову стало жалко ее до слез. Чтобы как-то рассеять гнетущую обстановку, полушутя проворчал:

— Куда ж вы меня-то с Дашей приглашаете? Тут и одной негде повернуться.

— Наверное, по принципу: если в доме тесно, заведите козу.