Сергей Яковлев - Советник на зиму

«Постарайтесь примириться с тем, что есть». Встреча на реке напомнила Несговорову, с чем он остался. Унылая припорошенная снегом равнина с торчащими кое-где замерзшими прутиками, которые художник Несговоров еще недавно так восторженно лелеял на своем полотне, желая восславить эту ничтожную случайную жизнь. Бедное, убогое, ленивое существование. Если труд — то до идиотизма непродуктивный и тяжелый, как вериги. Неподвижные, покорно-пугливые физиономии. Везде, где больше одного, уже взаимная ненависть и вражда. Тараканий город: пооткусывали друг другу руки-ноги, посворачивали головы и медленно ползают — угрожающие, увечные, травленные… Еще — темная полынья, про которую Маранта произнесла страшные слова, поначалу пропущенные Несговоровым мимо ушей как общее место в разговоре, аллегория. Оказалось, никакая это не аллегория: вот она дымится, настоящая прорубь, совсем рядом с домом. Сюда Маранта приходит каждый день за водой, поднимается с тяжелыми ведрами по скользкой тропе, ломаясь под непосильной для нее тяжестью. А когда ждала его, Несговорова, то спускалась к проруби, должно быть, не один раз, чтобы хватило на двоих … И не считала тяжелый труд за труд. Ведь тогда, вчера, все было по-другому, и она, конечно, чувствовала душевный подъем, радовалась в ожидании встречи, как и он, обливавшийся для нее холодной водой из-под крана в кабинете Волка…

Не стоит сетовать. Надо уметь уходить. Люди изводят себя и друг друга тем, что не умеют уходить, тщатся сохранить исчерпанные связи, ловят в воздухе дым призрачного счастья, в то время как нет уже ни власти, ни воли, ни желания остаться. Жизнь сорвана внутри самой себя, и никакие внешние перемены, если б они и были возможны, уже не сделают ее состоятельной. В самом деле, даже если у Несговорова появится жилье, хлеб, возможность снова писать картины — что из того? Он уже не вернет любовь Маранты. Не исправит своими картинами человеческую породу. Не избавится от самого себя. Ну что он способен теперь написать? Портрет Алисы с корзинами возле проруби? Или, может быть, Кудакина под искусственной пальмой? Разве не лучше, если про всю эту мерзость будет знать как можно меньше людей? Разве зло, помноженное на ненависть к нему, зло в квадрате, сделает мир привлекательнее?..

Рваное пальто, нищета и неустроенность, внешняя скованность при адском кипении внутри, оглядка на мнение окружающих, которых на самом деле не уважаешь и которые платят тебе враждой; Щупатые, Асмолевские, Кудакины — Маранты с ним уже нет, а эти останутся! — все это его, Несговорова, собственные приметы, его личный вкус к жизни, и человеку с таким плохим вкусом просто не следует отягощать своим присутствием землю. Цепляться за жизнь в этом случае — ошибка и громадное несчастье. Подобным малодушием изощренно пользуются палачи. Они-то знают, что делают. Сначала у тебя отнимают руку. Хлещет кровь. Ты вопишь от боли и ужаса, не в силах поверить в необратимость свершившегося. И тут тебе отрубают ногу. За ней — вторую! Ты уже не знаешь, о чем молить: чтобы оставили хотя бы одну руку? Так мало?.. Да вот и ее нет. И тогда слабеющий разум обрубка — злой насмешки над человеком, назидания толпе, жалкого бремени для родных — до последней секунды живет надеждой, что его, обрубок, еще «пожалеют», оставят на плечах голову…

Зачем теперь Несговорову голова?

Он присел на глыбу льда возле самой проруби и рассеянно поглядел вокруг. Низкая пелена облаков почти сомкнулась со снежной пустыней. Глухая как вата белесая мгла сжала мир до мизерного пространства, где были теперь только он да полынья: холодная, безликая, безразличная к жизни и смерти. Ничто не мешало, не отвлекало взора и слуха. Покончить с собой в такой день в таком месте — проще простого. Его смерть ничего не изменит, ее и не заметит никто. Но что станет с чувством, подобным лесному пожару, перед которым сама жизнь человека — ничто? Куда канет это нестерпимое, не знающее физических пределов страдание?

Душа, не умирая,

Вне жизни будет жить бессмертием любви…

Лесной пожар, нежная стихия, обнимающая и вековой ствол, и сухую былинку. Вихри обожженных листьев… Сгорать легче вместе. Если бы она была сейчас здесь! Если бы захотела вместе с ним сойти туда !.. Подлинная жизнь — это когда непрерывно хочется умереть. И такую жизнь, минута которой стоит многих лет, подарила ему Маранта. Как можно ее винить, хотя бы допускать возможность какой-то вины? Он умирает не оттого, что она его отвергла. Это горькое, раздирающее душу испытание можно еще вынести, если знаешь, что остаешься жить с любимой в одном мире, будешь ходить по той же земле, что и она, сможешь издалека молиться на нее, незримо служить ей… Он умирает оттого, что он сам, окружающие его люди, этот город и вся страна чужды Маранте, недостойны ее, безобразны и заслуживают гибели.

Несговорова начало тошнить. Слишком уж непоправимо и безнадежно все сложилось: рука, потом нога, потом другая нога и еще рука… Он с иронией подумал, что прав оказался Асмолевский: если привести результаты к простейшей борьбе за выживание, то он, Несговоров, просто не выдержал конкуренции и сломался. Кто там будет после разбираться, как да почему? Кто отличит ничтожного от проигравшего по велению своей натуры, в силу завышенных требований к жизни, от брезгливости?

Снежная крупа секла лицо. Несговоров явственно слышал шорох крупинок, осыпающих голову и плечи, — никаких других звуков вокруг не было. Холод проник в него до костей; почему-то стало трудно дышать. Как больно!.. В этом мире столько боли, что сердце Создателя, если только у него есть сердце, давно должно было разорваться. Все, что он насадил на земле, вопит от боли и взывает о пощаде.

— Проклятый! Ты хуже всех злодеев, когда-либо созданных твоей порочной фантазией. Ты слышишь? Убей же меня, холодный изверг! Помоги мне уйти…

«Головой вниз — и сразу под лед. Это быстро. Это не больно».

Нестерпимо захотелось опорожнить кишечник. Еще несколько минут отсрочки: Несговоров не мог ими не воспользоваться. Он поднялся и зачем-то сделал несколько шагов от проруби. Идти дальше не имело смысла: пруд был открыт со всех сторон, и появись сейчас на берегу Алиса или сама Маранта — они бы так и так его увидели. Но теперь не все ли равно? Душа онемела, а тело сосредоточилось на других ощущениях: тяжко, холодно, с калом выходит последнее тепло, что еще держалось внутри; шибает в нос ядовитый пар; а главное, не наступает желанного облегчения, все те же острые позывы в животе, и нечем подтереть вывернувшуюся наизнанку обмерзающую кишку…

И все-таки он припорошил снегом следы, как тогда, возле дома Асмолевского. Вернулся к своей льдине, но присесть уже не решался. Всякое движение давалось с мукой и болью, как будто тело на морозе стало ломким. Тем лучше. Куда теперь эту негодную ледышку, кроме как в прорубь, на что еще она сгодится? Не хватало, после всего-то, попасть в реанимацию, чтобы на день-два продлить мучительную агонию. В сознании Несговорова непоследовательно всплыли больничные видения: странный инструмент в виде блестящей металлической колбы, о назначении которого он хотел расспросить Волка, но забыл; тяжеловатый и соблазнительный дух женской палаты; мягкая теплая пяточка у него на коленях; да вот еще Даша…