Сергей Яковлев - Советник на зиму

Мысль о Даше, посетившая Несговорова впервые за этот день, немного отогрела мозги. Что-то похожее на угрызения совести шевельнулось в нем. Что будет с ней без него? Он стал воображать, как она ждет его в больнице день, другой, третий; как начинает понимать, что случилось что-то страшное, бежит оттуда, пробирается на пустой промерзший театральный чердак — голодная, в легком пальтишке с бубенчиками — сидит там, нахохлившись, все еще на что-то надеясь…

Жалкие уловки. Разве собственная смерть не равнозначна гибели мира? Пусть даже вместе с ним умрут все люди, и все животные, и все растения — разве это что-то изменит для него лично, разве не будет означать все ту же вечную ночь и вечную разлуку? Зачем притворяться, будто чья-то судьба после его смерти ему небезразлична?..

Но ведь прорубь, пока он жив, никуда не уйдет. А смерть — это уже непоправимо. Пусть впереди не ждет ничего кроме нужды, унижений, болезней, отвращения, стыда, тоски, одиночества. Пусть никогда не будет праздников. В самом преодолении напастей и отчаяния уже заключена радость жизни. Он искал высокого положения среди людей, а когда рухнули честолюбивые надежды, упал духом. Но разве нельзя быть рядовым, вместе с мириадами других, с большинством? Пусть даже самым разнесчастным из них? Дворником, сторожем, калекой, бомжем, вором, заключенным… Все лучше, чем совсем не быть. К тому же он молод и здоров. Ему многое в жизни доступно. Особенно теперь, когда он может позволить себе гораздо больше, чем раньше. По сути — все позволить. Оттого что постоял над прорубью и уже ничего не страшно. Это даже интересно — все начать с начала, оказавшись абсолютно свободным…

А главное, у него есть Даша. Пока хоть одно живое существо в нем нуждается — он должен жить.

Отогреваться пришлось на почте, попавшейся ему на окраине города. Клиентов не было, работницы за перегородкой увлеклись разговором, на Несговорова никто даже не глянул. Он пробрался в угол и прижался спиной к отопительной батарее. Ныли пальцы рук, затем боль перекинулась к ногам. Под эту медленно затихающую сладкую ломоту, означавшую возвращение в нем тока жизни, он впал на какое-то время в забытье. Перед открытыми глазами проходили бесформенные видения, отваливаясь и переворачиваясь жирными пластами, как земля под плугом…

При виде рассыпанных на скамье голубых телеграфных бланков Несговорову пришла в голову мысль написать Маранте. Все то, что он безнадежно проговаривал про себя, взывая к ней, можно было изложить на бумаге и отправить в конверте. Так он не нарушал ее запрета, но в то же время получал возможность общения, пускай и одностороннего. Измученное лицо Маранты и ее отрешенный прощальный взгляд все стояли перед глазами. Ее слова о проруби не давали ему покоя. Он боялся, что она сейчас на краю той же пропасти, от которой только что отступил он сам. Не выбросит же она его письмо не читая? А если прочтет — не ослабит ли жестокое упорство? Не осознает ли, в какую пучину ввергла его и себя своей… игрой? Нет, для нее это не была игра, от игры она сама его предостерегала. Тогда что?..

Несговоров подсел к залитому чернилами шаткому столику, взял тонкую ручку со вставным пером, кем-то нарочно обломленным на кончике, обмакнул его в чернильницу и на оборотной стороне чистого бланка начертал:

Нельзя безнаказанно опустошать человеческое сердце,

Если в нем еще течет поток горячей крови,

Потому что выжженное сердце — такая же вечная потеря,

Как спаленный в огне герой.

Перо скрипело и рвало рыхлую бумагу. Несговорову показалось, что он не узнает своего почерка, словно рукой его водил кто-то другой. Он не успевал сообразить, что же получается. Очередной упрек? Угроза? Не добивает ли он Маранту своей жалобой?.. Пока думал над этим, рука сама черкала на листке. Из прихотливых штрихов понемногу складывался образ, и промежуточный результат опять поразил Несговорова неузнаваемой, никогда прежде не свойственной его манере твердостью. Еще одно торопливое обмакивание пера, нечаянная клякса, несколько нервных движений — и на него горящими глазами смотрит с телеграфного бланка та самая Маранта, какую он оставил утром, какую запомнил.

До сих пор Несговоров и не помышлял создать ее портрет, это представлялось ему невозможным. Не говоря уже о реальной неуловимости черт Маранты, чья главная жизнь протекала где-то далеко от ее телесной оболочки, Несговоров по своему складу, по темпераменту не способен был по-настоящему проникнуть в ее пламенную душу, о чем сам догадывался. То, что теперь вышло, получилось непроизвольно.

«Это Вы», — приписал Несговоров под рисунком, с каким-то странным удовлетворением и чуть ли не торжеством наблюдая рождение под пером прямых, угловатых, на иероглифы похожих букв. И продолжил:

«Каждый человек живет в двух ипостасях: белой и черной. Моя белая жизнь закончилась этой ночью. Я отслужил. Несмотря на то, что я действительно понастроил в себе много «заборов», что больше занимался фантазиями, чем делом, служение красоте и совершенству было единственным смыслом моей жизни. Отказываясь, отворачиваясь от многого, одергивая себя и стесняя, я шел — к Вам. Выше Вас — пустота. Вы меня не допустили до этой пустоты, но и служить теперь нечему.

Тот, чья жизнь лишилась смысла, уже не страдает от избытка запретов. И то ладно. Во всяком случае, теперь я это состояние предпочитаю».

— Шатун! Шатун! — раздался у него над ухом зычный голос, сопровождаемый хохотом.

Несговоров скомкал от испуга бумагу и вскинул голову. Возле него, выпятив круглый живот, стоял человек с широким грубым лицом и окладистой черной бородой. Из таких, которые кажутся вечными знакомыми — как будто встречал их еще до рождения, в другой жизни.

— А я тебя узнал, — продолжил тот. — Ты ведь шатун! Когда бабу теряешь, всегда шатуном заделываешься, как медведь разбуженный. Чего портрет-то спортил, аль непохожий вышел?

Несговоров вспомнил: мясник из театрального подвала, Павлыч. Усмехнулся безрадостно:

— Ты, выходит, и правда мастер угадывать?

Павлыч уставил на него честный непонимающий взгляд. Сказал:

— Извини, не могу долго болтать с тобой, дела у меня. Бабоньки-и! — Он замолотил кулаком по фанерной стойке.

Открылось окошко. Павлыч сунул в него голову и долго о чем-то шептался.

Подойдя к Несговорову, сказал смущенно:

— Такое дело. Конверт я себе заказал, с маркой, а деньги-то дома забыл.

Несговоров выгреб из кармана все, что было.

— Хватит?

Павлыч взял деньги и как-то боком, часто оглядываясь, отошел к окошку. Заполучив конверт, снова вернулся к Несговорову:

— Такое дело… Почтовые бабы на тебя ругаются. Нечего, говорят, ему тут делать. Снежным человеком прозывают. Грозят охрану вызвать.