Сергей Яковлев - Советник на зиму

Несговоров покорно поднялся. Павлыч на полусогнутых засеменил за ним следом:

— Да ты на них не обижайся! Время сейчас, сам знаешь, какое. Боятся все.

— Я и не обижаюсь, — сказал Несговоров, прибавляя шагу.

— Постой! — Павлыч ухватил его за локоть. — Я ведь все выдумал. И про деньги, и про охрану. Испытать тебя хотел.

— Мне плевать, — бросил Несговоров, остановившись и ожидая, когда, наконец, Павлыч от него отцепится.

Тот помялся.

— Согреться хочешь? — спросил, подмигнув.

— Денег нет.

— А то я не знаю! Пошли.

Пили в подъезде за магазином. Хватив целый стакан, Несговоров почувствовал согревающий озноб во всем теле. Павлыч оказался не только запасливым, но и педантом: расстелил на подоконнике газету, складешком разрезал на ней буханку черного хлеба, очистил две больших луковицы.

— Про соль-то забыли! — сокрушался.

На его круглых щеках под бородой проступил румянец.

Несговорову захотелось сказать ему что-нибудь приятное.

— Значит, ты спасаешь преступников от самих себя? — подытожил он в одном вопросе все, что знал про Павлыча, с хрустом надкусывая цельную круглую луковицу.

— Не всех пускают, — доверительно сказал Павлыч. — Только больных, с врожденными дефектами.

— Куда?

— За границу. Я узнавал. Наши не пускают, там-то любых готовы удочерить.

— А ты что, кому-то в дочери там набиваешься? — Несговоров даже развеселился.

— Я про твою племянницу, — уточнил Павлыч, по виду нисколько не задетый шуткой.

— А вот этого… не трогай!

— Я ничего. — Павлыч опустил глаза. — Я на запросы отвечаю. Знаешь, откуда пошла есть и пить русская земля? Если бы, говорят, не было это хорошим, не приняли бы этого князь наш и бояре! Князь еще тот был блядун. А под конец обрел вечное спасение. Сбылось пророчество, гласившее: ибо достигнут речи глухих ушей, и ясен будет язык косноязычных!

— Не пойму, к чему ты клонишь, — признался Несговоров, разгрызая луковицу как яблоко.

— Раскрутить ее надо, — невозмутимо сказал Павлыч.

— Кого?

— Племянницу твою. Здесь тоже можно жить, если подсуетиться. Народ как рассуждает? Раз нам не повезло, пускай хоть дети поживут. Кому охота воду на горбу носить да сраные портки в проруби полоскать?

— Вот это мне нравится! — сказал Несговоров. — Раскрутить назло всем!

— Чтоб на задницу ее молились, — добавил Павлыч. — Ну, это… На сцене когда выступать будет.

— Отличная мысль! — еще раз похвалил Несговоров. — Значит, прорубь — побоку? Ведь я сегодня из-за нее, проруби… Ты и об этом знаешь? — Он насторожился.

— О чем? — спросил Павлыч, невинно моргая.

— Что я там был? Что едва не обосрался?.. Эх, помыться бы сейчас.

— Допиваем, — распорядился Павлыч. — В баню пора.

— Ты серьезно? Так сразу и пойдем?

— А чего телиться.

На воздухе Несговорова развезло. Путь до бани напрочь вылетел у него из головы, будто этого куска жизни и не было. Помнил только, что Павлыч на черной лестнице горячо спорил с банщиком-татарином.

— Ну где я тебе сейчас дубовый веник найду? — кричал банщик.

Позже, вдоволь нахлеставшись в парилке, сидели друг напротив друга в сыром и затхлом предбаннике на деревянных скамьях: Павлыч откупоривал очередную бутылку, прижав ее к круглому голому животу, а Несговоров, вытянув ноги и безвольно опустив руки, в позе романтического отчаяния, взирал у себя на то, чем положено гордиться мужчине.

— Худой-то, синий, сморщился весь! Он ведь у меня на царское ложе рассчитывал… Прости, милый. Но ты же меня и подвел, да? Испугался, горемыка? Побоялся осрамиться ?

Слово, когда-то оброненное самим Несговоровым и язвительно возвращенное ему утром Марантой, теперь вызвало у него приступ истерического веселья. Татарин в халате прибежал на шум, выпучил глаза, возмутился:

— Столько женщин пропадает в одиночестве, а он тут со своим членом беседы ведет!

— А может, ему одна нужна? — скромно возразил Павлыч, напяливая кальсоны.

— Друг! — Несговоров потянулся к нему через проход. — Только ты меня понимаешь. Ты можешь все. Достань мне девочку! Черненькую-черненькую. Тоненькую-тоненькую. И чтоб нельзя было прочесть очертаний ее губ, чтобы они мерцали и расплывались в воздухе, дрожа…

Перед ним ясно, близко, отчетливо возникли вдруг — будто молнией высветило — сияющие радостью губы Маранты, ждущие его поцелуя. Она улыбалась! Она хотела его любви и была счастлива! Это было, было, этого не зачеркнешь! Куда же все могло кануть?

Он с рыданиями уронил голову Павлычу на грудь, орошая слезами его густую растительность.

— Павлыч, я просто мнительный придурок. Она ждала от меня действий. Ждала поступка. Она ведь не отсюда, не наших кровей. Мы дерьмовый народ, Павлыч. Слабый, трусливый, продажный. Мы больше всего на свете боимся осрамиться, а в итоге всегда в дерьме. Вся страна — дерьмо. Мы не заслуживаем настоящих женщин, Павлыч. Нам их никогда не видать.

— Ты про какой народ трепешься? — подозрительно спросил татарин, возвратившись от своей дежурной тумбочки с тремя гранеными стопками.

— Про библейский, — нашелся за Несговорова Павлыч, убивая конфликт в зародыше. Он разлил и тщательно выровнял, пройдясь над стопками дважды, а затем обратился к Несговорову, внушительно подняв палец: — Не ропщи. Знаешь ли ты время, когда рожают дикие козы на скалах?

— Нет, — ответил удивленный Несговоров.

— Можешь ли расчислить месяцы беременности их?

— Нет, Павлыч. Я по другой части.

— Херней какой занимаются! — Банщик безнадежно махнул свободной рукой и быстро выпил.

— Обижают нас, а за что обижают — про то знать не дано, — философски заключил Павлыч.

Несговоров отвалился на спинку скамьи, насупился, опустив стопку к бедру.

— Не расплещи, — обеспокоился Павлыч.

— Все стонет, стонет из-за какой-то бляди! — упрекнул татарин.

Несговоров поднял стаканчик, одним глазом задумчиво рассмотрел сквозь него располовиненную физиономию Павлыча и пробормотал:

— Я знаю, что из этого следует. Никто не виноват. Обидчики не должны встречаться с обиженными. Вот и все.

— Что он говорит? — вскипел татарин. — С бабами, что ли, нельзя спать?

— Обижать сладко, — обронил Павлыч.

— А когда самого обижают? — спросил Несговоров.

— А ты не давайся.

Несговоров отставил стопку на скамью и задумался. Ему вспомнилась желтолицая в больнице.

— Обижать тоже очень больно, — сказал он. — И от тебя, Павлыч, я ждал совсем другого.

— Такую тебе? — неожиданно спросил Павлыч, с ловкостью карточного шулера извлекая откуда-то открыточку с красоткой.

На Несговорова ласково глядела молодая японка в кимоно. Павлыч качнул картинку в своих грубых пальцах — и японка вдруг подмигнула одним глазом и широко улыбнулась! Улыбка была точь-в-точь такая, какую Несговоров не мог забыть, но не мог и вспомнить: губы не имели четких границ, они растягивались и мерцали в уголках.