Сергей Яковлев - Советник на зиму

— А вы у них на окладе или как? — с горьким сарказмом спросил его Несговоров. Вся эта церемония начинала его забавлять. Такую заботу об арестованных он видел только в кино.

— Теперь мы с вами всегда будем вместе, — загадочно уверил коротышка.

В пустом фойе (на этот раз спускались по парадной лестнице, через фойе) наперерез Несговорову метнулся немолодой прилизанный щеголь с косым разрезом глаз. Поймал его руку своими двумя, поклонился:

— Марат Сафарбеевич Козлов, директор театра. Не смею задерживать…

И отошел, пятясь задом и опять кланяясь.

У ворот ждали две машины: патрульная с зажженной мигалкой и черный блестящий лимузин, похожий на тот, на каком подвезла Несговорова с Дашей до больницы Маргарита Разумовна. Добротно одетый господин с непроницаемым лицом — неотличимый от тех, кого Несговоров видел вчера на крыльце дома с трубачами — распахнул заднюю дверь лимузина. Коротышка легонько подтолкнул к ней замешкавшегося было Несговорова, сам занял место за рулем. Дверца мягко захлопнулась, важный охранник устроился впереди рядом с водителем, взвыла сирена…

— Сразу к Потапу Степановичу? — спросил коротышка у охранника уважительно.

— К нему, куда же еще!

«Лучше всего пишется, когда яйца переполнены спермой. Воображение разыгрывается, все нерастраченные силы достаются руке, и кисть или карандаш сами собой следуют величественному хаосу линий, бликов и миражей, которыми наполнена жизнь. При этом высшее творческое напряжение достигается в ночные часы. Чувствуешь себя поистине безумцем и пророком… Но для окончательной отделки полезно взглянуть на такой маниакальный труд холодным взором. Утром, с пустыми яйцами, когда блекнут краски и наваливается скука. Тогда становятся виднее формальные изъяны и недоработки».

К ночи он ставил в просторной кухне на плиту чугунный чайник, зажигал все горелки и присаживался в углу с тайным блокнотом, чтобы сделать набросок или записать что-нибудь из прошлых наблюдений. Следовало бы перенести на кухню постель, здесь было теплее, но, во-первых, одному было не справиться с тяжелой крепко свинченной кроватью, а во-вторых, если бы кто-нибудь об этом узнал (а узнали бы непременно, он не сомневался, что за ним постоянно следили), это наверняка было бы признано нарушением. Он боялся, что его могут лишить и той относительной свободы, которая еще оставалась.

Зато чаю и сахару у него теперь было вдоволь.

После чая он шел в туалет в дальнем конце прихожей и, задумавшись на унитазе, подолгу разглядывал кафельные плиты под ногами. Пол был старый, затертый, годами не отмывавшийся. В пыльных углах за унитазом еще лежали смятые окурки прежних обитателей квартиры, а в засохших коричневых мазках под ногами легко было заподозрить чьи-то экскременты. Но ему нравилось разбираться в этом хаотичном нагромождении царапин и пятен. Он угадывал в них удивительно точные летучие образы.

Это напоминало детство, когда он, сидя на печке, узнавал в комбинациях щербинок и трещинок на беленой стенке борова то сгорбленного старика с клюкой, то девочку в широкополой шляпе, то стремительную пантеру в прыжке…

Вот и тут, достаточно было опустить голову, как на кафеле вызначивалась картина экзекуции: изможденный голый человек, повергнутый ниц, а над ним палач в островерхой шапке, длиннополом кафтане, сапогах и с кнутом. Сдвинешься влево — из высохших подтеков и лужиц, словно из клубов сигарного дыма, выплывают силуэты горячо спорящих о чем-то джентльменов во фраках; кажется, ничего кроме бесформенных пятнышек, но в каждом бездна характера, напряжение мысли, стремительность жеста. Сдвинешься вправо — попадаешь в пещеру к дикарям: мужчина раздувает на карачках огонь в очаге, женщина поджидает его в углу на шкурах в бесстыдной позе…

Иногда завораживала просто линия. Какой-нибудь вольный зигзаг. Веточка. Боже, та самая веточка, с тем самым изгибом, что он когда-то так мучительно искал!

Он отлично знал, что это нерукотворно, такое нельзя зафиксировать на бумаге или холсте. Детские попытки взять гвоздик и завершить рисунок, царапая сыпучую стенку, всегда кончались плачевно: образ лишался силы и умирал на глазах. Позднее, уже овладев основами ремесла, он при встрече со стихийными шедеврами (а они являлись где угодно, в самых неожиданных местах: в каплях влаги на стекле вагона, в жирном пятне на чьих-то брюках, в очертаниях древесных волокон и сучков на полированной доске) торопился добежать до рабочего стола, а то и сразу вынимал блокнот, — и неизменно терпел поражение. То есть какое-то сходство достигалось (иногда, если постараться, весьма близкое), фигура обрастала реалистичными деталями, но ее живое дыхание улетучивалось. Это нельзя было даже сфотографировать: мистика, но на отпечатке не оставалось и намека на тот или иной рисунок!

В его служебной квартире не было ни красок, ни мольбертов с холстами, ни даже подходящей для рисования бумаги — ничего кроме голых стен, пустых встроенных шкафов с поломанными полками, тяжелой кровати, пыльного стола с графином на нем да нескольких расшатанных стульев.

Впоследствии Низговоров часто возвращался в мыслях к первой встрече с губернатором.

В красивом, окруженном большим садом, недавно отремонтированном особняке, когда-то служившем резиденцией еще царского генерал-губернатора, Низговорова привели в огромный отделанный дубовыми панелями и устланный мягкими коврами кабинет, где сидел за большим столом крошечный старик с редкими седыми волосами и выцветшими глазками. Провожатые остались где-то сзади, за двойной дверью, как будто их и не было. Старичок весьма резво поднялся навстречу Низговорову и широким жестом указал на кожаное кресло возле стола. Он старался выглядеть официальным и даже строгим, но на простодушно-хитроватом лице его светилась детская радость.

— Не могу похвалить вас за плакат, который вы самочинно выставили на фасаде театра, — с места в карьер начал он. — Уж очень страшный. Сейчас и без того хватает ужасов, я этого не люблю.

Низговорову сразу тогда пришло в голову, что эти слова он от кого-то уже слышал.

— Но вы тем самым обратили на себя внимание людей, и это хорошо, — веско заметил губернатор. — Впрочем, это так, попутно. Я пригласил вас совсем для другого разговора.