Сергей Яковлев - Советник на зиму

Разве мог Низговоров вообразить, что когда-нибудь отважится рассказывать о той ночи, которая для него самого до сих пор оставалась тайной за семью печатями, и о проруби, где едва не остался навеки, и обо всем жутком и срамном, что передумал и чем грезил последующими ночами, вплоть до сегодняшней? Да еще совершенно незнакомому человеку. Да еще женщине!

Любящая женщина поняла все.

— Это грех! Разве ты не веришь в то, что проповедуешь? — удивленно пробормотал он, еще дрожа от пережитого за рассказом волнения, когда она сбросила с плеч платок, расстегнула кофточку и обеими руками крепко привлекла его голову к своей худенькой теплой груди.

— Верю. Как же ж не верить? — тихо ответила Анна. — Евангелие учит: «Все испытывайте, хорошего держитесь». Бог захотел, чтобы я тебя снова нашла. Это не может быть дурным.

Он почувствовал на щеке ее остренький неразвившийся сосок и раздумал возражать.

Как будто само милосердие раскрыло ему в ту ночь свои объятия. Не имели значения ни робость Низговорова, давно не знавшего женщин и уже потерявшего после пережитого веру в себя, ни естественные телесные препоны не очень-то юной девы. На время оба как будто лишились своих тел, весь жар и вся мощь их стремительного сближения сосредоточились в иных, внетелесных пределах: в его мучительной жажде и ее неприкаянной любви. Низговоров сам не заметил, как все случилось, и с радостным изумлением уже получал от содрогающейся в его руках Анны дары, на какие давно не смел рассчитывать. Худородная, она оказалась в постели страстной и ненасытной, и в порывах любви все части ее маленького изможденного тела непривычно округлялись, становились упругими, наполнялись соками как будто не плотского происхождения, подобно тому как разглаживалось и просветлялось ее лицо за вечерней беседой…

О том, что прежде он испытывал к Анне лишь брезгливую жалость, Низговоров вспомнил только к утру, когда различил в выморочном свете ее серое лицо с ввалившимися щеками и вялую грудку на худых ребрах. Она дремала. Он не стал отказывать своему телу во вновь пробудившемся желании и уверенно вошел в спящую, такую, какой она была, а чтобы не видеть лица, закрыл глаза и представил себе фельдшера Наташу с разведенными тугими бедрами.

Утром он, помня прежнюю ее навязчивость, ждал объяснений, претензий и упреков. Приготовил уже и твердую отповедь: «Здесь тебе оставаться нельзя». Но Анна собралась сосредоточенно и тихо, отказалась от предложенного чая и только возле двери посмела спросить:

— Мне прийти еще?

— Как хочешь. — Низговоров искренне пожал плечами. — Но зачем?

После ее ухода заметил на столе возле графина Библию и подумал с раздражением: нарочно забыла, чтобы вернуться! Но раскрыл книгу на заложенной Анной странице — и понял: оставила для него.

В тот день вышла на работу Алиса. Вечером она ожидала в коридоре Низговорова, чтобы получить от него указания по уборке квартиры — так велел ей сам Бабулян. А Низговоров с утра мучился угрызениями совести (все-таки неблагодарно обошелся с Анной), но не только: хорошо размявшееся накануне тело требовало достойного продолжения. Так что об уходе Анны он уже и жалел, с тоской думая по дороге домой о предстоящей ночи… Поэтому с особенным интересом пригляделся к новой уборщице: еще молодая, полнотелая, с хорошей простой улыбкой на лице. И почему эта женщина когда-то вызывала у него неприязнь?

— Указания? — переспросил Низговоров, отперев дверь и галантно пропуская даму вперед. — Ну какие там указания, кроме того чтобы все было чисто, уютно… Ты ведь умелая и смышленая, по глазам вижу. Симпатичные у тебя глаза, между прочим! Сама лучше меня разберешься. Давай пройдем вместе, посмотрим. Вот здесь спальня. Я сплю один. Совсем один. Понимаешь?

Алиса понимающе кивнула и, глядя в сторону, распустила кушачок рабочего халата. Низговорову понравилось все: и старенькие штопаные чулки, и розовые фланелевые штанишки, которые там, возле проруби, отчего-то возбудили в нем одну только ненависть… Правда, когда Алиса стала стеснительно спускать свои панталоны сразу вместе с трусиками и чулками (по скованным движениям ее он понял, что она давненько не делала этого в присутствии мужчины, может быть, после смерти мужа никого больше и не знала, и сильно теперь переживает), на Низговорова вдруг пахнуло куриным пометом, но он почти не обратил на это внимания. Очень уж вкусной оказалась эта здоровая, истомившаяся без мужской ласки, преданно-послушная и такая милая в своей застенчивости баба…

С Алисой договорились, что она будет приходить убираться через день. По каким именно дням (а точнее, вечерам), Низговоров пообещал сказать ей позже: вначале требовалось уточнить график работы фельдшера.

Наташу он застал на другой вечер и сразу овладел ею там же, в медпункте. Он как будто переродился, стал другим человеком, как будто даже сменил внешность: уже при первом взгляде на него Наташа, прежде такая церемонная, все поняла и торопливо щелкнула дверным замком. А когда он поднял ее, томно постанывающую, с кушетки и немного привел в чувство — даже попрекнула, зачем не приходил так долго: оказывается, после памятной первой встречи, когда он не слишком успешно попытался ее соблазнить, а вернее, сам не устоял перед соблазном, она ждала его каждую смену.

Скоро установилось правильное чередование, которое Низговорова вполне устраивало. Алиса была отзывчива и щедра на простые ласки (к запаху ее он притерпелся и даже находил в нем определенный шарм). Наташа — прихотлива и бесконечно элегантна. Когда она приходила к нему, он не уставал восхищаться ее походкой, ее жестами, ее выучкой; а однажды, проводив ее до туалета и невольно придержав дверь, пока она, оглядываясь, одной рукой опускала сзади себя на унитаз пластиковую дощечку, а другой уже тянула кверху тесную юбку, он был настолько заворожен красотой и жизненностью позы, что впервые за все дни в башне вспомнил о своем настоящем призвании и упросил ее замереть так, потерпеть немного, пока он сбегает в комнату за бумагой и ручкой. И долго рисовал ее в простом блокноте для записей, присев на корточки в замусоренном туалетном углу. Сначала такую, какой она застыла по его просьбе: вздернутая юбочка, тревожный разворот головы, напряженная шея — как бы не решается начать, повинуясь древним инстинктам, осторожничает, прислушивается, не прячется ли там кто за кустами — великолепная породистая молодая самка, девушка во всем роскошестве своих природных сил! Потом, когда уже ей, бедной, стало совсем невтерпеж, — сидящую на унитазе по малой нужде (Наташа не жеманилась, все исполняла с невозмутимостью и простотой, достойными восхищения). Потом как она вставала, промокала себя туалетной салфеткой, как подтягивала (немного по-детски) трусики, как, развернувшись назад, спускала воду…