Игорь Григорьян - Иллюзия

Картофель был горячим, рассыпчатым и вкусным, словно испеченный в костре нашего детства.

— Еще в 500-м году до нашей эры философ Парменид заявил, что движение невозможно, так как любое расстояние можно разделить на бесконечное количество отрезков. А бесконечно шагать невозможно. Поскольку ничто не движется — ничто не меняется, следовательно, Время — иллюзия, — Агафья Тихоновна ловко очищала обжигающий картофель, подносила его прямо к носу, вдыхала аромат, и лишь потом ела.

— Вы употребляете в пищу картофель? Я думал что ваша пища — краски!

— Духовная пища — цвета, — Агафья Тихоновна подмигнула мне черным глазом, — но и от картошки, запеченой в костре не откажусь. Особенно в костре моего детства.

Картошка и правда была потрясающе вкусна.

— Получается Парменид был прав?

— Получается что прав, и хоть Парменид пришел к этому выводу основываясь лишь на своих предположениях, оперируя такими математическими понятиями как ноль и бесконечность, он не ошибся, — Агафья Тихоновна доела, стряхнула остатки картофельной кожуры с груди и произнесла, — но в своих утверждениях Парменид затронул еще один важный момент, — она приподняла плавник, — иллюзорность Пространства.

— Пространства тоже нет?

— Нет. Ничего нет, — Агафья Тихоновна счастливо рассмеялась, — Пространство и Время тесно переплетены вместе, они образуют единую сущность, это еще Эйнштейн доказал, и одна иллюзия уж конечно не может существовать без другой. Даже если предположить что Пространство все таки реально, а Время, как мы уже знаем — нет, то получается совсем несуразица, — Агафья Тихоновна развела плавники в сторону, изображая полное недоумение, — получается, что реальность переплетается с иллюзией, и более того, создает с этой иллюзией единую сущность — Пространство-Время, — акула вдруг придвинулась к моему уху вплотную, — понимаете?

— Да, понимаю…

— А если быть до конца точной, то единство Пространства-Времени доказал и не Эйнштейн вовсе, а жена его, сербка по происхождению, Милева Марвич, сильнейший физик своего времени! Ее недостаток как ученого заключался лишь в одном — она была женщина и не могла публиковать свои работы, ибо в то время считалось что женщина не может быть ученым. Что либо напечатать и придать гласности она могла только под мужским именем, — Агафья Тихоновна усмехнулась.

— Например, под именем мужа? — я быстро словил намек.

— Да. Под именем мужа. Вот вы, например, знаете за что Эйнштейн получил Нобелевскую премию?

— Ну это знает каждый школьник, — я улыбнулся, — за свою теорию относительности.

— А вот и нет! В формулировке нобелевского комитета, который прекрасно был осведомлен о том кто истинный автор теории относительности, ясно и недвусмысленно сказано — Эйнштейн становится лауреатом самой известной премии Мира только лишь за изучение фотоэлектрического эффекта. Кстати, фотоэлектрический эффект до него был изучен Планком, так что ничего революционного в данной теме он тоже не привнес.

— То есть? — я чуть не поперхнулся картофелем.

— То есть теория относительности была написана и рассчитана при живейшем участии Милевы Марвич и не являлась плодом трудов одного лишь Эйнштейна. В то Время об этом знали абсолютно все. Но нобелевский комитет, учитывая огромное давление масонской ложи, которая лоббировала интересы Эйнштейна, саму премию ему все же выдал. Однако члены этого комитета наотрез отказались подписать формулировку «за создание теории относительности», отлично зная кто автор в действительности.

— И это доказано?

— Какие доказательства вам еще нужны? — Агафья Тихоновна почти смеялась, видя мое неподдельное изумление, — лучшим доказательством является то, что сам Эйнштейн, после развода со своей женой не смог написать ни одной, хоть мало-мальски стоящей работы, — акула сидела смотря куда-то вдаль, и говорила задумчиво, неторопливо. Хотя вполне возможно что Агафья Тихоновна смотрела внутрь себя, и листала свои же воспоминания, — ну а теперь спать! — она привстала и махнула плавником в сторону палатки. Другой плавник, как мне показалось, смахнул набежавшую на ее черный глянцевый глаз слезу.

Ночь накрыла нас как-то целиком и сразу. Сотни небесных светил одновременно погасли, будто кто-то могущественный и невидимый нажал на кнопку «выкл». А может это сама Агафья Тихоновна просто вышла из палатки и сложила мой японский автоматический зонт в крупный красный горох на глубоком синем фоне? Сложила целую Вселенную, такую настоящую и реальную. Всамделишную, подлинную, а для нас троих — единственную. Вселенную. Всю Вселенную целиком. Взяла и просто сложила и поставила в угол. В сушку. Все может быть.

Как бы там ни было — факт остается фактом — солнца погасли одновременно и сразу, будто электрическую лампочку накаливания с вольфрамовой нитью внутри выдернули из розетки.

Вовремя.

Не раньше и не позже.

Именно тогда когда надо.

Именно тогда когда должно было.

Сейчас.

В этот самый момент.

Утро пришло без опоздания, и как талантливый художник, то здесь то там, светлыми мазками разбросало свою палитру красок.

Как только сон начал покидать меня, и я открыв глаза, высунул голову из палатки, небосвод уже светился серым — сначала темным, насыщенным тоном, потом светлее, размазанной палитрой. Спустя какие-то мгновение серый начал переходить в нежно-голубой, он становился более насыщенным, синел, словно электризовался, и в конце концов, приобрел глубокий, но в тоже время, яркий оттенок индиго.

Сотни солнц еще не вспыхнули, но инфракрасный свет, который я ощущал как обыкновенное тепло, уже наполнял этот дивный и красочный мир. Складывалось впечатление что я проснулся внутри огромного драгоценного камня, который с течением времени менял свою структуру и свойства. Сначала это был серый топаз, потом аквамарин или бирюза, а с насыщением цвета, с ростом его интенсивности, небосвод, как бы нехотя, но все же превращался, в густо-голубой, прочный и монолитный сапфир.

Самое чудесное время суток — утро. Утро — время тихой радости. Эти часы — не для спешки, не для суеты. Утро — время неторопливых, глубоких, золотых мыслей.

Я лежал в палатке на спине, высунув одну лишь голову, и в ожидании рассвета, глотал утреннюю прохладу, молча наблюдая за сменой окраски небосвода. Рассвет даже одного солнца непередаваемо красив, но здесь, в этом Мире, была добрая сотня светил, готовых засиять в любое мгновение.

Надо мной, над Агафьей Тихоновной и над Артаком.

Мы все были внутри этого чудесного драгоценного камня с живой, дышащей и казавшейся нам совсем не твердой, кристаллической решеткой.