Ольга Шумяцкая - Я иду тебя искать

— Ребенку пора давать кефир. И не найдется ли у вас немного жареной картошки для меня?

— Кефир в холодильнике. Надо подогреть. Картошка на балконе в полиэтиленовом пакете. Пожарь мне тоже, можно с салом, — сказала Женя, не двигаясь с места.

Гриша резво вскочил и приступил к работе. А я отправился к себе. Теперь я был за него спокоен.

Вечером Гриша стоял под моей дверью и просился на ночлег. Я покорно впустил его, безропотно застелил диван в гостиной, обреченно выслушал подробный рассказ о желудке младенца и как дурак всю ночь прислушивался к его дыханию. Между тем Гриша спал спокойно, дышал глубоко, не стонал, не всхлипывал, не скулил, не вздрагивал, не бормотал во сне ерунду, и к утру я смог на пару часов отключиться. На следующий день к вечеру он явился сообщить, что я свободен от его присутствия, он будет ночевать у Жени. Я вздохнул с облегчением. Гриша выглядел хорошо, повеселел, разрумянился, раскудрявился остатками волос, и даже его висячий нос, казалось, слегка приподнялся над верхней губой. Еще через день он снова просился ко мне на постой. Вздохнув, я пустил его. Хорошо, что постельное белье не успел постирать. Гриша основательно, как в былые времена, поужинал (как я и предполагал, Женя не поощряла его питание у себя дома), подробнейшим образом доложил о вечернем купании ребенка (ему всегда, и в лучшие еще времена отсутствия Жени в нашей жизни, было что поведать, совершенно неинтересное никому из собеседников) и лег спать. Этой ночью я уже не прислушивался к его дыханию, а просто лежал и предчувствовал худшее. Предчувствия меня не обманули. На следующий день Гриша опять остался у Жени. На следующий опять приплелся ко мне. И так бесконечно. Я не понимал, чего она добивается. Видимо, ничего. Ничего она не добивалась. Она просто кидалась им, как вредная девчонка мячиком. Хочет — туда закинет, хочет — сюда, хочет — ногой пнет, хочет — ладошкой побьет. Надоел — поди вон. Нужен — давай возвращайся. А он знай себе отскакивает. Но я-то, я-то не мячик! Я-то не собираюсь терпеть ее штучки. А Гриша? Я с любопытством вглядывался в него. Что он испытывает? Обиду? Неудовольствие? Злится? Стесняется своего положения приживала, в которое поставила его Женя? Нет! Он был вполне доволен. Оставили ночевать — спасибо. Выставили — тоже ничего. Главное, чтобы назавтра пустили. Удивительный человек!

Я вспомнил то жуткое чувство, которое испытал, когда в больнице увидел его синие ноги. Вспомнил, как у меня перехватило дыхание и стало мучительно жаль Гришу. Я и сейчас испытывал к нему жалость, замешенную на понимании. Можно, конечно, восклицать: «Удивительный человек! Его унижают, а он только шею гнет!» Можно презирать, издеваться, насмехаться. Но это все внешнее, поверхностное. А внутри меня жило понимание, пришедшее вдруг и больше не покидавшее меня. Я знал: это форма любви. И с этим ничего не поделаешь. А раз это форма любви, то стоит ли, право, жалеть Гришу? Он счастливец. Он любит так, что сам для себя не существует. Дураки мы, что сразу этого не разглядели.

Однако рассуждать о том, насколько счастлив Гриша, — одно. А видеть его каждый второй вечер, так сказать, в шахматном порядке, топчущимся перед моей дверью, — другое. Надо же и совесть знать. И меня пожалеть надо. Нормальный быт в собственной квартире даже при наличии за стенкой великой любви никто не отменял. Через неделю я опять не выдержал. Это уже становилось доброй традицией — выяснять с Женей отношения. «Последний раз! — уговаривал я себя. — Последний раз! Просто войду, скажу, что думаю, и сразу — домой! Даже слушать ее не буду! А Гриша пусть потом на лестничной клетке топчется! Хватит! Квартиру, что ли, продать? Чтобы уже никогда их не видеть и не слышать!» Я дождался, когда Гриша уйдет гулять с ребенком, и пошлепал к Жене. Дело было 1 ноября. Ровно пять месяцев с того дня, как Он умер. Потом оказалось, что это важно.

— Что ж ты опять гадишь там, где ешь? — с порога крикнул я, не дожидаясь, когда Женя впустит меня в квартиру. — Что ж ты человека третируешь? Что ты его гоняешь туда-сюда? Мало тебе, что он чуть не сдох из-за твоих свинских закидонов? Мало, что он из дома ушел, без крыши над головой остался? Тебе надо, чтобы он всеми лапами перед тобой пресмыкался? Чтобы ты его ногой под зад, а он только кланялся да благодарил?

Женя хмыкнула.

— А он не благодарит, что ли? — буркнула она.

— В общем, так, — сказал я, стараясь оставаться спокойным. — Или он живет у тебя, или я вызываю милицию, и ты освобождаешь помещение.

А что делать, случаются такие ситуации, когда приходится опускаться до шантажа. И не стыдно вовсе.

— Милици-ию? — протянула Женя с сарказмом в голосе. — Ну вызывай, миленький, вызывай свою милицию. А ты знаешь, что эта милиция сюда как к себе домой ходит? Что ее давным-давно двоюродный братец привел, то бишь прямой наследничек? Сразу после вашего субботничка, когда я еще грязь за вами подтереть не успела? Не знаешь? Нет? А что ты вообще знаешь? А помнишь, как вы все на дачу приперлись, шесть человек народу? Ах ты Боже мой! Вашу сестрицу Аленушку обидели! Мужа увели, который ей на хер был не нужен! Так вы вшестером на одну, грудью защищать! А когда муж этот, Гришенька ваш драгоценный, в больницу загремел, вы дежурства установили. Как же, не дай Бог, он ведь без яблочного сока и ваших паровых котлеток концы отдаст! А мне хоть кто-то позвонил? Разок? Просто спросить — как дела, как ребенок, как себя чувствуешь, не родила ли на досуге, случайно? Я вам чужая? Чужая. Ну и не суйтесь в мою жизнь. Ваша Аленушка правильно сказала: вы друг другу родные, а я вам приемная. А раз приемная, так и пошел вон!

И я пошел вон. Она была права — вот в чем дело. Мы ни разу ей не позвонили. Мы ни разу к ней не зашли. Мы бы с удовольствием о ней забыли, но для этого были слишком злы на нее. И поминали недобрым тихим и громким словом, а вспомнить просто так не догадались. Она была нам не нужна. Она была нам чужда. Она была нам отвратительна. Но ведь она не была в этом виновата. Она такая, какая есть, — девчонка с окраины. Почему она была грубой с нами? Циничной? Наглой? Злой? Бесстыдной? А может быть, она стеснялась нас, взрослых дядь и теть, которые, кроме всего прочего, старше ее лет на десять? Ведь она попала в нашу компанию, как попадают на Марс. И сразу ощетинилась. Начала метить территорию. Неумело отстаивать право быть такой, какая есть. А на самом деле? Внутри себя? Что? Испытывала неловкость? Чувствовала себя бедной, нежеланной, некрасивой, глупой, неловкой? Ставила защиту? Пыталась эпатировать? Хотела внимания? И чтобы субботники устраивали не по приказу, а по собственному желанию? И чтобы хоть одна из наших баб хоть однажды подошла и взяла на руки ее ребенка? Как там его зовут? И чтобы… Да мало ли что она хотела, думала, переживала! Что чувствовала, глядя на нас. Мы же ее об этом не спрашивали. Нам было неинтересно. А может быть, ничего она не хотела, не думала и не переживала. Может быть, она на самом деле такая, какой мы видели ее все эти месяцы. Хабалка из подворотни. Ну и что? Мы ведь даже не задумались над тем, что она могла бы быть другой. Не дали ей шанс. Не приблизились, чтобы посмотреть на нее внимательнее. В конце концов, она была оставлена нам в наследство, и с этим следовало считаться. Мне вдруг захотелось попросить у Жени прощения, я обернулся в дверях и замялся, не находя слов. Но она помахала рукой, мол, иди, иди, нечего тут.