Ольга Шумяцкая - Я иду тебя искать

Я открыл дверь и уперся в чью-то железную грудь. Грудь капитально перегораживала проем. Пришлось сделать шаг назад и рассмотреть грудь в перспективе. Это был мент в полной ментовской форме. Увидев меня, он не удивился, только отодвинул слегка с пути граблеобразной лапищей, взгромоздился в прихожую и обратился к Жене:

— Что ж это вы, гражданочка… м-м-м-м… нарушаете? Ведь я же вас неоднократно предупреждал: квартирку надо бы освободить, а то неприятности будут. Надо бы вам по месту прописочки… так сказать…

Лицо Жени приобрело свойственное ей упрямое, угрюмое выражение. И я подумал, что мент зря нарывается. Неприятности скорее всего будут у него.

— И какие же это неприятности у меня будут, каких еще не было? — поинтересовалась Женя специальным вежливым тоном. И я снова подумал, что будь мент чуть-чуть проницательнее, он бы уже бежал отсюда, сверкая пятками. Но мент был лишен проницательности. Видимо, поэтому и служил участковым, а не следователем по особо важным делам. Он открыл было рот, но тут за его спиной замаячила еще одна внушительная фигура. Я узнал братца нашего покойного друга.

— Да что вы с ней церемонитесь, Николай Федотыч! — завопила фигура. — Выселять ее, и все дела!

— Выселили одного такого! — заорала в ответ Женя. — Ты кто? Нет, ты скажи, кто? У тебя подтверждение о родстве есть? А свидетельства о рождении? — Фигура захлопотала лицом и затрепыхала руками. — Да не твое, не твое! Родителей твоих! Дедушек и бабушек! — перебила Женя его безмолвный монолог. — Ты кем Ему приходишься? Седьмой водой на киселе? Так это еще доказать надо! А я жена! Понял? ЖЕНА!

— Ты? Ты жена? — завопил братец. — Аферистка ты, а не жена! Где свидетельство о браке? А? Где, я тебя спрашиваю!

— Вот мое свидетельство! — орала Женя, одной рукой тыча себя в живот, а другой размахивая знакомой мне до боли бумажкой об установлении отцовства.

— Филькина грамота это, а не свидетельство! По этому свидетельству никто тебя сюда не пропишет, даже не надейся! — вопил дядька.

— Тебя тоже пока никто не прописал! — с блеском парировала Женя. — Ты тоже тут незаконный!

Диалог катился как по маслу. Видно было, что они репетировали его не раз и наизусть знали, что в следующий момент выдаст оппонент. Я смотрел на Женю задумчиво: мне были наизусть известны все ее штучки, да и сама она была у меня как на ладони — не такое уж это сложносочиненное произведение, чтобы копаться в причинах, следствиях, мотивах и побуждениях. Однако меня занимал один вопрос. Очень занимал. Насколько она одинока? Ощущает ли свое одиночество? Ведь что Гриша? Ничто. Нянька детям. Но — не поддержка и не опора. Что мы? Ничто. Смотрим на нее свысока. Докучает она нам здорово. Отмахиваемся от нее, как от мухи. Родителей у нее нет. Друзей, как я понял, тоже. У таких, как она, друзей, как правило, не бывает. Вот я и спрашиваю: насколько она одинока? Ощущает ли свою отверженность? Тяжело ли ей одной вгрызаться в жизнь, или она уже привыкла к тому, что не на кого полагаться и не на кого рассчитывать? Что только собственными зубами, когтями и кулаками может отбить у других кусок пирога? Не откроешь пасть — не укусишь. А не укусишь — погибнешь. Вот она и орет на двоюродного братца так, что стены трясутся, не потому, что она дрянь из подворотни (хотя и поэтому тоже), а потому, что за ее интересы некому больше поорать.

«Ори, Женя, ори. Дай братцу в глаз. Вмажь ему как следует, не бойся. Он ничего тебе не сделает. Ты не позволишь. Ты сильная. А мы — слабые. Нам было легко презрительно кривить губы и считать тебя дрянью. Мы не захотели сделать маленького усилия и понять, что дрянью может быть только волк-одиночка. Ты — волчица, Женя. А мы — так себе персонажики, зайчишки-трусишки. Мы побоялись взять на себя часть твоего одиночества. Пять минут назад я размышлял о том, какими глазами ты смотрела на нас. Что испытывала при этом. О том, что мы брезговали к тебе приближаться. Так вот, теперь я спрашиваю в третий раз: насколько ты одинока? И насколько ужасно всю жизнь быть одинокой? Ответь, Женя. Мне это важно».

Между тем Женя и братец продолжали орать. Мент как заводной тяжело ворочал головой на толстой шее: от одного к другому, от одного к другому. На его лице читалась скука. И вот в самый, можно сказать, кульминационный момент, когда Женя пыталась бумажкой об установлении отцовства треснуть братца по шее, раздался мелодичный бархатный голос:

— Девочка моя! Тебе нельзя так нервничать! Надо беречь себя, девочка моя! Спать, гулять, хорошо питаться. А кстати, что у нас сегодня на обед?

И в квартиру, неся впереди клетчатый живот, величественно вплыл папа.

Увидев папу, Женя застыла. Ее лицо перекосилось. Неожиданно она схватилась за живот и перегнулась пополам. Ее рот медленно, как будто нехотя, открылся, и из него вырвался дикий, звериный крик. Я с ужасом увидел, что из нее хлынул поток воды. Вода хлестала между Жениных ног, и через минуту на полу образовалась огромная лужа.

— Что вы стоите, молодой человек? — крикнул мне папа. — Она же рожает!

Я сгреб Женю в охапку и потащил на улицу. С Женей на руках пронесся мимо Гриши, который прогуливался с коляской вокруг клумбы и проводил нас удивленным младенческим взглядом, засунул ее в машину, дрожащими руками, не сразу попав ключом в зажигание, завел мотор и помчал в ближайшую больницу.

Женя рожала пять часов. Все это время я, злой, дрожащий, с трясущимися руками, ругающий про себя всех и вся, топтался в приемном покое больницы, время от времени стремительно выбегая во двор покурить, делая две-три судорожные затяжки и так же стремительно возвращаясь обратно. Хмурый братец привез мне Женин паспорт, страховой полис, зубную щетку и тапочки, буркнул на прощание: «Ну, это мы еще посмотрим!» — и отбыл, не поинтересовавшись, как, собственно, проходят роды, что, на мой взгляд, было чистейшим свинством с его стороны. На исходе пятого часа ко мне спустилась нянечка.

— С дочкой вас, папаша! — ласково пропела она.

Я сунул ей сотню и отправился домой.

У Жени в квартире я застал Гришу, баюкающего ребенка, и папу. Папа сидел за столом на кухне. Напротив сидел мент. Папа блистал крахмальной бабочкой и свежайшим жилетом. Китель мента был расстегнут. Виднелся толстый живот, обтянутый грязной майкой. На столе перед ними стояла почти пустая бутылка водки, селедочка, вареная картошка, блюдце с крупно нарезанным салом и буханка «бородинского» на разделочной доске. Вторая, пустая бутылка валялась на полу у ножки стола. И папа, и мент были уже ну очень хороши.

— Хорошая девочка, хорошая. Дочка моя. Приемная. Не выселяй ее, а то ведь пропадет дочка, по миру пойдет. А ей детей поднимать надо, — внушал менту папа, изящным жестом подцепляя на вилку кусочек селедки и отправляя его в рот.