Сергей Комяков - Запрещенная Таня

По городу уже ползли безумные слухи. Так рассказывали, что центр разбомбила шестнадцатилетняя летчица. Ее самолет удалось сбить уже на окраине. Когда погас пожар, то в смятой кабине нашли только маленькое тельце шестнадцатилетней летчицы, в которое плавился железный крест.

Якобы этот крест вручил ей лично Гитлер, а она научилась летать в восемь лет, а в годы войны уже совершила несколько сот вылетов, бомбила Англию и Грецию.

Когда пожарные загасили пламя и принесли этот Железный крест, оплавленный с загнутыми концами своему начальнику. Тот долго рассматривал его, держа на ладони своей брезентовой рукавицы, а потом бросил на землю и стал топтать.

Так же говорили, что за смерть этой летчицы немцы будут особо мстить. Так приказали Гитлер и Геринг.

За два дня Татьяна встретила семь человек знакомых, которых убила именно это немецкая летчица. По их рассказам она бомбила Ленинград причудливым зигзагом, убивая на своем пути людей и собак.

Вся эта дичь предвещала массовую панику, когда немцы подойдут к окраинам города. Они были уже близко. Татьяна не знала этого, но чувствовала по тону сводок и по тому, как все больше мужчин из ленинградского руководства появлялись на работе в неглаженных рубашках. Они вывозили семьи, и некому стало крахмалить, выглаживать манжеты и воротники. Потом костюмы заменили полувоенные френчи, за которыми было не видно мятых серо-белых сорочек. Все эти безымянные совслужащие так и пройдут блокаду в этих френчах.

Татьяна заметила, что последнее время у не трясутся руки. Пальцы. Не попадают по вылезшей из коробки папиросе. Сначала она думала, что это от привычки старого курильщика не потерять последнюю папиросу. Но сегодня на Радио выдали «Казбек» по карточкам выдали роскошно — по восемь коробок в руки. А помзвукорежа Марина Анатольевна обменяла ей свой «Казбек» на три Татьянины банки консервированного молока. И открыв пачку свежего «Казбека» Татьяна поняла, что руки дрожат не из — за страха потерять папиросы. Он дрожат из-за страха. И от напряжения.

После отговаривания карточек пришлось писать сводку. В ней опять не было ни правды, ни убедительности. Она написала ее быстро и просто. Так же быстро и просто е пробубнил диктор. Закончив слушать эфир, Татьяна поняла, что этой сводке не верит никто на Радио. А может, не верит никто и в городе. Во всяком случае, из тех, кто может думать, не верит никто.

С таким мыслями она вернулась в свою комнату. Положила пакет с продуктами на буфет. Села, не раздеваясь на стул рядом.

— Почему они так ведут себя? — спросила у пустоты Татьяна.

— Что ты имеешь в виду? — переспросил Коля.

— Почему советская власть так относиться к нам? Почему они не расскажут всем правду?

— Правду, — переспросил Коля.

— Да. Правду. Мы о ней в мирное время не слышали. А теперь ее нет и подавно.

— Какую правду? — очень тихо переспросил Коля.

— Как какую? — Татьяна, наконец, расстегнула пуговицы пальто, — она только одна и есть. Настоящая.

— Что ты такое говоришь? — глаза Коли заметались по стенам комнаты.

— Наверное, я о том, что надо бы следовать собственным лозунгам.

— Татьяна, — прошипел Коля, — сейчас не время.

— Да, — кивнула она, — не время и не место. Скажи еще, что по законам военного времени сейчас шлепнут без некролога. Так у нас и в мирное время было так же. Раз. И пропал человек.

— Таня, прошу тебя, — пробурчал Коля.

Лицо его стало белеть, глаза сильно моргали. Татьяна испугалась, что сейчас у Коли начнется приступ. Она быстро достала две таблетки люминала и дала Коле, а разговор решила продолжить уже в другом месте и с другим человеком.

Миша был счастлив увидеть ее. Его университет частично уже эвакуировали, но он под эвакуацию не попадал. Не были у Миши ни семьи, ни детей, а мать — старушка не учитывалась советской властью. Все это его не смущало, тем более, что ему добавили часы лекций и студентов.

— Представляешь, — громко сказал Миша, — если так пойдет и дальше, то я стану завкафедрой еще до зимы.

— Это война, — сказала Татьяна, — потери двигают наше общество быстрее, чем мирная жизнь.

— Я не попаду под мобилизацию, — так же громко сказал Миша, — у меня и язва была, но главное туберкулез. Он, вроде, прошел, но плеврит остался. В эвакуацию не берут, но и на фронт тоже. Буду расти здесь. В тылу!

Татьяна переступила через кучу грязи — город убирался все хуже и хуже:

— Почему они молчат?

— Кто они? — не понял Миша.

— Наши власти. Отцы города.

— Ну как так молчат? — почему-то Миша посмотрел по сторонам. До комендантского часа было еще рано и патрулей на улице было мало.

— Они не говорят нам всей правды, — упрямо повторила Татьяна, — на фронте совсем не так, как говорят в сводках. Они все это скрывают и от нас и от вас.

Как хорошо, что Миша не знал ее пару лет назад. Коля сейчас бы оборвал ее и прошептал бы: «Ты что. Опять захотела в подвал большого дома?». Миша ничего о ее запретном прошлом не знал и не перебивал ее. Во всяком случае, пока.

— Во время войны, — очень серьезно сказал Миша, — никогда не говорят всего. Враг имеет уши везде.

— Ты имеешь ввиду нашу советскую власть, — обычным тоном спросила Татьяна.

— Советскую власть? — опешил Миша.

_ Да. Под внутренним врагом, имеющим уши.

Миша резко остановился и дернул Татьяну за локоть:

— Что ты такое говоришь?

— А я думала, что ты не решишься на такое. Во всяком случае, пока мы не переночуем вместе, — с легким смешком отстранилась она.

Миша сумрачно смотрел на нее. Он стоял и машинально тер большим пальцем правой руки фалангу указательного пальца. Татьяна поняла, что он уже думал об этом, хотя и боялся думать.

— Ты думаешь, все они, — Татьяна кивнула в сторону уже пустой мостовой, где недавно ходили люди, — не думают об этом?

— Не думают, не все думают, — тихо сказал Миша, — те, кто много думали, уже вообще не думают.

Татьяна засмеялась чмокнула Мишу в шоку и побежала домой легким шагом влюбленной женщины.

Они шли с Мишей, который ждал ее после работы. Миша жил в коммуналке с мамой школьной учительницей. Сын пошел дальше и стал кандидатом наук и доцентом. Миша смеялся, что после того как он защитил диссертацию мама перестала говорить ему о литературе, но часто напоминала, чтобы он одел шапку:

— Она считает, говорил он, что все ученые такие рассеянные, что все забывают.

— А ты не такой, — улыбнулась Татьяна.

— Как видишь, нет, — Миша рассмеялся, — ведь тебя не забыл.

— Не надо, — Татьяна, сказала это какие-то серьезно- скрипучим голосом, — не надо. Сейчас не время и не место. Скорее всего, не время.

— Время всегда одно, — как-то неуклюже отметил он.