Сергей Комяков - Запрещенная Таня

— Ты ничего не знаешь обо мне. А я не хочу тебе ничего говорить. И если ты думаешь, что в стихах можно понять человека то заблуждаешься.

Они несколько минут шли молча. Город был темен — светомаскировка делала свое дело. Часто встречались патрули милиции и домкомов. Страшно не было, но казалось настороженность разлита в воздухе.

— Знаешь, — неожиданно тих, сказал Миша, — мы с мамой жили восемь лет с соседом. Кто он уже, наверное, не важно. А вчера во время налета.

Миша замолчал. Он обернулся по сторонам. И как-то странно поправил кепку.

— Что во время налета, — машинально переспросила Татьяна.

— Во время бомбежки сосед открыл окна своей комнаты, включил все лампы и закричал, гладя на надвигавшуюся волну черных германских самолетов: «красота-то, какая немцы пришли!», — очень тихо рассказал Миша, — наверное, его комната уже свободна.

Татьяна хрустнула пальцами:

— Ты думаешь это очень интимно? Рассказывать истории, за которые дают немалые сроки? Может ты считаешь, что это меня возбуждает? Или это позволит тебе подобраться ко мне ближе?

— Нет, нет, — сказал он, — я о том кто кого и как долго знает. Можно знать человека очень долго, а потом получить такое.

Она кивнула:

— Можно и так, а можно и наоборот. Если тебя это интересует, то я замужем. Он хороший человек, а жизнь у нас как у всех. И не лучше и не хуже. Разве, что детей нет.

— Хороший человек, — тихо сказал Миша, — хороший, а не любимый.

— И не начинай, — прервала его Татьяна, — в семейных отношениях много основано не на сиюминутных чувствах, когда кипят эмоции, а на то, что пережито вместе. Это фундамент семейной жизни, а эмоции, порывы только краска на стенах этого дома.

— Ты мне говоришь это потому, что знаешь, что я не оставлю тебя? — поинтересовался он.

— Да, согласилась Татьяна.

Мимо прошел патруль местного домкома: две тетушки преклонного возраста старательно шагали рядом с крупным мужчиной через плечо, которого висела санитарная сумка. Когда шаги патруля стихли, она сказала:

— Ты не из тех, кто, узнав, что женщина замужем попрощается и исчезнет навсегда. Но ты должен значить, что все сложнее и одним напором и верностью мои семейные проблемы не решить.

Миша снова поправил кепку:

— Наверное, во время этой войны я вырасту.

— Во всех смыслах? — рассмеялась Татьяна.

— Во всех, — согласился он, — мертвые не берут с собой ничего. Но когда они умирают, то не знают об этом.

— Если ты о том, что он тяжело болен. То это правда. Но я ему обязана спасением. Или считаю, что обязана. Или он это считает. В общем, нас связывает куда больше, чем совместная комната.

— Семья, муж, жилая комната, общие воспоминания, — тихо повторил Миша.

— Да, — ответила она, — иногда я думаю, что этот больной человек это я. Такая же больная и раненая птица. Подбитая жизнью. Я понадобилась ему, когда меня только выпустили из тюрьмы. Не думаю, что кому-то была нужна. Да и себе была не нужна.

Сзади зашаркали шаги патруля. Их обогнали все те же три человека укреплявшие свой страх ежевечерними обходами.

Миша кашлянул:

— Это было давно.

— Нет, — покачала головой Татьяна, — для меня это было недавно. Может как вчера. Вся моя жизнь после ареста Кости. Как сжатая пружина. Я недавно это поняла. Она тогда сжалась. И сейчас идет и идет, а ее нет. Нет этой жизни. Радио есть, стихи есть, мужчины есть. А жизни ее нет.

— Может потому, что нет детей?

— Нет, — Татьяна помолчала, — они не спасли бы. Хотя без них и тяжело.

— Думаешь, завтра будут бомбить? — неумело сменил тему разговора Миша.

— Не задавай идиотских вопросов, — ответила она после долгой паузы, — они теперь будут бомбить нас всегда. До самого конца. Их или нас.

— Значит, — шепотом сказал Миша.

Татьяна прервала его:

— Это значит только то, что не надо относиться ко мне как к комсомолке. И лапать между ног во время разговора о диомате. Тебе понятно?

— Да.

— Вот и да, — ей показалось, что похоть всегда мешает понять человеку что-то выше и получить нечто большее. Такая простая и наивная похоть. Естественное желание продолжить род омерзительно, когда она сопрягается с высшими истинами. Чувство эстетического меркнет, когда концерт в летнем театре заканчивается в ближайших кустах. И дело не в мятой юбке и отпечатках грязи на кофточке. Нет, дело в тоскливом неумении сделать все это красиво. Спокойно и достойно, как должны это делать мужчина и женщина. Так и советская власть, — подумалось ей, — так и она имеет несчастный народ. Мнет, жмет его, заставляет пахать за краюху хлеба и четыре квадратных метра коммунальной комнаты без горячей воды и канализации. Советская власть, насилующая русский народ показалась интересной аллегорией. Вот только народ этот не сильно сопротивлялся, а как покорная деревенская баба сносил и побои, и насилие и неиссякаемую работу.

— Нравиться, наверное, — вслух сказала Татьяна.

— Что, — не расслышал Миша.

— Я про то, что другим это, наверное, нравиться.

— Понятно.

— А ты подумал, что ломается все эта баба? Да?

— Да.

— Но я не про себя. Хотя к тебе это тоже относиться. Нравиться нам, что нас вчерную сношают. Всему народу нравиться.

Сергей Васильевич задумчиво рассматривал черно-оранжевую ленточку, названную кем-то георгиевской. Он посмотрел на улыбающуюся весеннюю Танюшу.

— Вы тоже? — спросил он.

— Что, — улыбнулась она, — что тоже?

— Вот это, — Сергей Васильевич показал, а георгиевскую ленточку, привязанную к ручке Танюшиной сумочки.

— А, это, — Танюша улыбнулась, — нам раздавала перед Университетом. Все брали. Вяла и я. Многие берут.

Сергей Васильевич кивнул и посмотрел в окно:

— Действительно, Танюша многие берут. Вот видите, взял и я. Не знаю, может деда-фронтовика вспомнил. Или нашу общую кухню. На которой безногий инвалид дядя Федор устраивал пьяные ссоры. Но взял.

Он покрутил ленточку и отодвинул ее на край стола.

В новой России сама идея священной войны стала колоссальной, но хрупкой ценностью. Масштаб этой победы был так велик, что перелавливал своим весом все произошедшее до и после. Война разделила историю страны на «до» и «после».

Танюше иногда казалось, и она гнала эту мысль, что не сама война была так важна и так важны все ее жертвы, а некая Победа. Победа, взращенная на десятках миллионов убитых на фронте и умерших в тылу. Победа, а не война стала велика, а вот война была ранима. Стыдливая тяжесть потерь заставляла перескакивать галопом от миллионных котлов 1941 сразу к штурму Рейхстага 1945. четырехлетний провал закрывался оптимистично-трагичными или весело-печальными десятилетиями неизменными кинокартинами.

Сергей Васильевич взглянул на телефон и перевел взгляд на Танюшу: