Кит Стюарт - Дни чудес

– В больнице «Грейт-Ормонд-стрит» превосходная команда кардиологов, – говорил он. – В течение всего процесса они будут неустанно заботиться о Ханне. Знаю, это очень страшно, я это знаю. Но все мы…

– Что, если я не?… – спросила Ханна.

Венкман умолк и посмотрел на нее. Его лоб блестел от пота.

– Прошу прощения? – переспросил он.

– Что, если я откажусь от пересадки?

Ее голос был почти не слышен, как сигнал SOS с корабля, потерпевшего крушение за многие мили от берега. Казалось, Венкман несколько мгновений обдумывал ее слова, потом медленно наклонился к моей дочери:

– Ханна, послушай меня, теперь у нас нет выбора.

Огорошенные, мы молча брели к парковке. Обычная жизнь вдруг показалась нам вопиюще и отталкивающе нереальной: дети, бегающие по больничной приемной; курящие за дверью пациенты; люди, жалующиеся на плохое автобусное сообщение с городом. Я шел, обнимая Ханну за плечи, сзади плелся Кэллум. У меня не было сил, чтобы подбодрить его. Я лишь сказал ему, что подвезу до города. Когда мы подъехали к его дому, он на секунду задержался в машине, наверное желая что-то сказать.

– Мне жаль, – выдавил он из себя.

Она никак не ответила, я тоже. Я лишь держался за руль и смотрел вперед, словно по-прежнему вел автомобиль. Я слышал, как он выбрался из машины и закрыл дверь. Потом он ушел, и мы остались одни. Я пытался придумать какие-то ободряющие слова – шутку, анекдот, что угодно, чтобы как-то разрядить обстановку. Это то, что мне всегда удавалось в любое время, по любому поводу. Но я не сказал ничего. Ничего. Вместо этого я завел машину и уехал. Нас преследовала оглушающая тишина.

Дома Ханна пробубнила, что хочет спать. Пока я доставал из багажника ее рюкзак, она сразу пошла наверх. Я стоял в прихожей, не зная, оставить ее в покое или пойти за ней, обнять и приободрить, постараться уверить ее и себя в том, что все получится. Но в глубине души я боялся, что не смогу сказать эти слова. Потому что я не верил в них. Я чувствовал себя бесполезным и напуганным.

Я подумал, что могу приготовить горячий шоколад. Приготовить и отнести к ней наверх, а если она спит, оставить у постели. Но когда я пришел на кухню и достал из шкафа банку, оказалось, что она пуста. Несколько мгновений я тупо смотрел на нее, а потом вдруг швырнул о стену так, что она разлетелась на мелкие осколки, обдав меня облачком коричневой пыли. Я стоял и смотрел на эту грязь, и, к моему великому неудовольствию, в гостиной зазвонил телефон. Я проигнорировал звонок, и врубился автоответчик.

– «Добрый день, это дом Тома и Ханны Роуз. Нас временно нет на месте. Пожалуйста, оставьте краткое сообщение…»

– Том, Том, ты дома?

Это был голос Теда, и я сразу догадался, где он и почему звонит. Я механически пошел через дом к телефонной трубке.

– Тед, – сказал я.

– А-а, вот ты где! Звонил советник Дженкинс. Он сказал, ты не пришел на совещание.

– Тед…

– Что случилось, ради бога? Боюсь, на этот раз все сорвалось.

– Тед, это Ханна. Ханна.

– О нет. Что такое?

– Это Ханна.

Я нажал на кнопку отбоя на трубке и дал ей упасть на пол. В каком-то ужасном оцепенении я вернулся на кухню и тяжело опустился на столешницу. На двери холодильника, прижатая магнитом в форме крошечной грозди бананов, висела наша с Ханной фотография. Мы радостно улыбаемся. Джей снял нас своим «поляроидом» в день первой репетиции фарса 1970-х годов. На ней шапочка с помпоном в розовую и голубую полоску. Я купил ее для Ханны ради смеха, но шапочка понравилась дочери, которая носила ее не снимая, хотя становилось теплее. Сейчас шапочка лежала в кармане ее рюкзака на кухонном столе. Я подошел, вынул шапку и посмотрел на нее. Ее приятно было держать в руках.

– Моя любимая шапка, – произнесла Ханна.

Я поднял глаза. Дочь стояла в дверном проеме, по-прежнему в просторной толстовке, по-прежнему мертвенно-бледная, не говоря о темных кругах под глазами.

– Папа, мне очень страшно.

– Знаю. Мне тоже страшно.

– Я просто не… Что я сделала плохого?

– Ничего, милая. Ничего плохого ты не сделала.

– Тогда почему все это происходит?

– Просто невезение, Ханна. Ужасное невезение, вот и все.

У нее затуманились глаза, я это видел. Впервые за много лет, я не мог даже вспомнить, когда такое было. Она опустила взгляд, и крупные слезы начали падать на линолеум. В этот момент мое собственное сердце готово было разорваться. Я знал, что никогда этого не забуду.

– Прости за то, что сбежала, – сказала она хриплым срывающимся голосом, вобрав голову в плечи.

– Все нормально, не думай об этом. Это в прошлом. Вероятно, я даже не стану тебя наказывать.

– А театр… совещание…

– Это не имеет значения, Ханна. Сейчас не имеет значения.

Она шла ко мне медленно, неуверенно. Я вспомнил, как она в два года делала свои первые шаги. Обычно она хваталась за диван и вставала, а потом отпускала руки и смело устремлялась ко мне или Элизабет, словно ходила уже много лет. После чего могла рухнуть на пол. Иногда мы подхватывали ее, и она смеялась. Ей в самом деле было смешно.

На этот раз я тоже подхватил ее.

– Прости меня, папа. Ой, папочка мой, мне так жаль!

У нее подкосились ноги, и она, рыдая, всем телом навалилась на меня. Я пришел в ужас оттого, что сейчас выпущу ее, не смогу удержать и мы оба упадем. В эти мгновения я почувствовал, что все в мире зависит от того, смогу ли я ее удержать, – это как последнее объятие в конце трагической сцены.

Ибо в финале актер должен всегда удерживать позицию. По мере того как гаснут огни и сцена постепенно погружается во мрак, он должен держаться. Иначе иллюзия будет разрушена.

Говорят «беда не приходит одна», а еще – «Бог любит троицу». Похоже, ошиблись в счете. Маргарет, театр, пересадка сердца – этого хватило бы.

Но нет, не хватило.

Через два дня после посещения больницы, после того как новость о моем сердце дошла до всех и каждого в городе (и в Сети), я получила эсэмэску, долбаную эсэмэску от Кэллума. Он писал, что ему жаль, что с моей проблемой надо долго разбираться, но имел-то он в виду «слишком долго». Он прощался со мной. Значит, так. Все кончено.

Я очень обижена и взбешена, пусть даже какая-то часть меня знает, что я не могу его винить. У него самого проблемы, а тут еще подружка, внесенная в список ожидания на пересадку сердца. Но все же – эсэмэска. Несколько шагов, которые мы совершили вместе, теперь ничего не значат. Как выражается Дженна, все парни или придурки, или трусы. Правда, я ему не звоню. Не кричу: «Как ты мог?» У меня нет сил. Просто отпускаю – как воздушный шарик на веревочке, улетающий в голубое небо.

Медленно тянутся дни, похожие один на другой. Папа пытается помочь, но он сам как развалина. Бродит по дому с покрасневшими глазами и всклокоченной бородой, как какой-нибудь обезумевший моряк с потерпевшего крушение корабля. Я постоянно говорю ему, чтобы сходил в театр, составил какой-нибудь план, но он не хочет. Заходила Салли, и я слышала, как они разговаривают внизу, но чаще в доме тихо. Он испуган и пугает меня тоже.