Александр Викорук - Любовь олигархов

Около десяти утра пришел завхирургии с бледным перепуганным лицом.

— Это страшные люди, — тихо повторял он. — Огромные деньги.

Он просил Гончарова ничего не говорить, потом вынул из кармана пухлый конверт.

— Это вам от них.

— Заберите… Его дочь там.

Заведующий молча удалился…

Теперь раз в год, ранней осенью Гончаров брал Шнурка, ехал через весь город на огромное кладбище. Автобус, поминутно останавливаясь на территории кладбища, вез их до поворотной площадки. Там надо было идти минут пять.

Гончаров сметал осенние листья со скромного надгробья, с гранитной доски, на которой была керамическая фотография. На ней лицо Аркаши и Света.

— Теперь в тебе, Шнурок, жизнь Светы, — говорил Гончаров, — ее любовь.

Собака, остановившись, тихо виляла хвостом, потом вскакивала петляла вокруг, принюхиваясь к помятой ногами траве, к воздуху, который таил неуловимые нами запахи.

По утрам Шнурок садится у кровати Гончарова и тихо смотрит на него. Когда Гончаров открывает глаза, Шнурок бросается к нему целоваться.

Трупов на самом деле было четыре, но четвертый труп имел регистрацию на другой московской улице. Это была девушка, еще совсем не тронутая тлением. Открытые глаза с голубой радужкой, юное лицо с бледной кожей, на которой веснушками успело отметиться весеннее солнце, легкое джинсовое платье, мягко облегавшее все прелести юного тела. Рядом, привалившись на спинку узкого кухонного диванчика, располагался молодой парнишка, его лицо с приоткрывшимся ртом было обращено к инвалиду, тело которого полуразвалилось в драном низком кресле. Солнце в окно подсвечивало жидкие русые волосы на голове инвалида, отчего они светились ярким венчиком. Рядом, спиной к кухонной плите, на стуле покоилось дряблое тело хозяйки семейства.

— Все мы — трупы! — повторил металлическим голосом инвалид. — Да, мы жрем, пардон, шамаем, пьем водку…

— Слишком часто, — вставила, всколыхнувшись, хозяйка.

— Часто прыщи на одном месте вскакивают, а водку пьют по случаю, — назидательно проскрипел аппарат инвалида. — Да, мы живые, но не ведаем, что все решено. Уже движется навстречу сила, которая порешит нас. — Инвалид замер, расширив глаза и вытянув указательный палец. Потом он потянулся к стопке книг, лежавшей на полу у подножия кресла. Наконец, кряхтя, дотянулся, тонкими узловатыми пальцами подцепил книжку в затертом потрепанном переплете.

— «Батый двинул ужасную рать к столице Юриевой, где сей князь затворился. Татары на пути разгромили до основания Пронск, Белгород, Ижеславец, убивая всех людей без милосердия и, приступив к Рязани, оградили ее тыном», — металлический голос стал монотонным, торжественным. Инвалид оторвался от книги, переживая волнение.

Парнишка на диванчике притворно закатил глаза, изображая чрезмерное утомление, поскольку все это он слушал, наверное, в сотый раз. А девушка с голубой радужкой глаз изумленно смотрела на инвалида.

— «В шестой день, декабря 21, 1237 года, поутру, изготовив лестницы, татары начали действовать стенобитными орудиями и зажгли крепость; сквозь дым и пламя вломились в улицы, истребляя все огнем и мечом. Князь, супруга, мать его, бояре, народ были жертвой их свирепости. Веселяся отчаянием и муками людей, варвары Батыевы распинали пленников или, связав им руки, стреляли в них как в цель для забавы, — инвалид приустал и голос его скрипел тише, но тут опять накатило: — Несколько дней продолжались убийства. Наконец исчез вопль отчаяния: ибо уже некому было стенать и плакать».

Инвалид захлопнул книгу, привалился к спинке кресла, в его глазах все еще метались всполохи того пожара.

— Все превратились в трупы. И мы — трупы, не ведаем, что час пробил. Что мы вообще знаем! — вскричал инвалид. — Самое смешное, нутром чую — есть во мне татарская кровь, буйство. Они, племя разбойное, грабежом жили. А мы рязанские, хлебопашцы, тихушники белесые. Намешано. Деда моего, рассказывал, в детстве татарином дразнили: чернявый вышел да с раскосинкой глаза.

— Ну, папань, — заухмылялся парнишка, — Батый тут ни при чем. Это, наверное, какой-нибудь заезжий бизнесмен.

— Ты, Владик, не прикалывайся, — погрозил пальцем инвалид. — Я тебе мою теорию объяснял. Мало хотеть лучшей жизни. Надо еще головой шарить, что это такое. Я, вон, в девяносто третьем году на своих костылях тоже поперся к Белому дому. Ельцин, свобода, братство. А что получили? Мордасами об тейбл, асфальт то есть. Демократия — это не лейбл на заднице. Это такая система власти: рядом с горой власти есть гора контроля за властью народа. Сейчас народ в болотине, а чиновники сидят на своей горе и поплевывают на болото, на головы народу. Вякай, не вякай — никто даже не услышит. Конституцию читали? — взревел требовательно инвалид. — Прочитали бы — ужаснулись! Диктатура там. Значит, сказал чиновник — не вырубишь и топором, а твое слово — что кошка чихнула. Раньше говорили, дураки: грабь награбленное. А чиновники теперь приговаривают: грабь казенное… И все предрешено. Ты, вот, Владик, в девяносто первом малец был, предрешено, вырастешь оболтусом. Потому что России умные не нужны. Россия — заматерела диктатурой — и все развалится на части. Хватайте, соседи, что плохо лежит. Все решено. Говорил ведь, как инвалидом сделали. Один дурак, солдатик, по ошибке в бочку с соляркой канистру бензина вылил, другой полоумный, дембель, решил обогреваться в кабине соляркой, набрал из бочки почти чистый бензин, налил в горелку. А я мимо шел, на смену. Тут как рванет, дверь вырвало. Как сейчас вижу, клубы пламени, черная дверь на меня летит. Очнулся в госпитале. Хирург потом рассказывал, как меня латали, сшивали частями.

Инвалид принялся вспоминать госпиталь, друзей офицеров из дивизиона ПВО, навещавших его, загорелых, с румянцем на щеках, и он, немощный, полумертвый обломок индивидуальной, микроскопической человеческой катастрофы.

Девушка с юной бледной кожей прикрыла глаза — солнце доползло к забытому на подоконнике зеркальцу и жаркий блик слепил ее глаза. Она ощутила снова приятную волну счастья, которое изредка посещало ее уже не первый раз с тех пор как она поняла, что беременна. Радость охватывала сердце, тело становилось невесомым, душа улетала в блаженстве в неведомую голубую высь. Она тоже знала, что все предрешено. Они познакомились этой зимой с Владиком, русым мальчиком, сидевшим рядом. Как она ясно чувствовала даже на расстоянии тепло его тела, шелк его мягких волос. Ей нравился его низкий голос, его руки, трогавшие ее тело, его разговоры о компьютерах. Весной, когда отец Владика стал на инвалидной машине укатывать с женой на дачу, на их ложе, составленном из двух полуторных кроватей, Владик овладевал ею. Они предохранялись, но в приливах ошеломляющего счастья она глотала ртом жаркий воздух и жаждала, чтобы в ней зародилось нечто, что станет мальчиком или девочкой, которые будут похожи на него. Она будет прижимать его плоть к спелой груди, переполненной молоком, ловить его сладкое дыхание. Теперь все предрешено, осталось только считать недели. Часто накатывало радостное тепло новой жизни, а затем тайный страх за маленького, за себя, за Владика, за растрепанного смешного инвалида в драном кресле.