Александр Гмырин - Этюд о кёнигсбергской любви

А сейчас возле липы никого не было. Но звуки были. И даже, кажется, запахи. Те, из того прекрасного далека, которые исходили от единственного человека на земле.

На могильной плите надпись: «Мир праху твоему, Дора Хатт». Но разве могла она умереть? Да нет, конечно. Вон же она идет. Воздушной походкой цветущей молодой девушки. Грации. И черное платьишко ей к лицу. И сквозь маску приличествующей месту скорби пробивается торжествующая и такая соблазнительная улыбка.

— Здравствуй, Мальхен! Спасибо, что пришла. Давай вместе помянем твою маму.

Его звали Альгидас. Фамилия какая-то длинная, оканчивается на аускас. Но фамилию никто не запомнил, звали по имени. Альгидас и все.

Наверное, он был нормальный. В смысле, не придурок. Иначе в армию бы не взяли. Ведь проходил же где-то у себя комиссию?

Но по жизни он был полный идиот. Надо было видеть, как смешно он на плацу пытался ходить строевым шагом. Мы все, новобранцы, курсанты «учебки» — учебного полка, не отличались армейской выправкой. Все выглядели мешками и ходили, как заведенные куклы.

Но Альгидас — это был феномен! У него одновременно двигалась левая рука и левая нога, он не мог освоить простейшие повороты. Не мог запомнить, где лево, а где право, и сержант сказал, что ему бы надо привязать сено и солому, как в русской армии.

Но была зима, и ни сена, ни соломы найти было нельзя. Да, по правде сказать, вряд ли кто-то из нас отличил бы сено от соломы. Может, как раз Альгидас? Ведь он был деревенский житель?

Да, Альгидас был с далекого литовского хутора. Как он мог выглядеть, этот хутор, мы не представляли, но в головах рисовалась картина чего-то зачумленного и вконец беспросветного. Такого, как сам Альгидас — длинный нескладный верзила, плохо говорящий по-русски.

Плохое знание языка — это было главным в насмешках и издевательствах над Альгидасом. Сержант Черемичко, розовощекий крепыш с Украины, любил подойти к нему и с легким хохляцким акцентом спросить: «А не жмут ли вам сапоги, курсант Альгидас»? «Сапоки, та, кароши сапоки,» — непонимающе тянул Альгидас, глядя в пол. Прикол был в том, что 46-го размера в каптерке не нашлось, а 45-й ему действительно жал, и он каждый день в кровь сбивал ноги. А вечером, перед сном, замывал кровь, потому что показывать это было нельзя. Когда, попервоначалу, Альгидас пытался пожаловаться, то старший сержант Стельхов прочитал ему нотацию, показал, как правильно наматывать портянки и объявил наряд вне очереди. Альгидас до утра скреб стеклышком паркет в казарме, чтобы в нем, как в зеркале, отражались усы старшего сержанта Стельхова — это была из любимых присказка нашего главного командира.

Стельхов для всех был грозой, но для Альгидаса — неотвратимым смерчем! Если командир отделения Черемичко, пошутив, мог при случае дать Альгидасу поблажку — например, разрешить сходить в столовой за добавкой, потому что ему вечно не хватало, то Стельхов был в исполнении солдатских обязанностей строг, как машина.

При появлении в казарме вышестоящего начальства, а для курсанта это все, начиная с ефрейтора, дежурный по батарее должен был четко отрапортовать. «Дежурный по второй батарее первого дивизиона гвардейского, краснознаменного, орденов Суворова и Кутузова второй степени, киевского артиллерийского полка курсант такой-то». Всего-то!

Но Альгидасу освоить эту фразу было не дано. Мы видели, как он вечерами что-то шептал про себя, видимо, пытаясь выучить проклятый «рапорт», но ничего не получалось. Несколько раз за день дежурному курсанту Альгидасу приходилось рапортовать то сновавшему туда-сюда старшему сержанту Стельхову, то зашедшим офицерам, и никогда эти рапорты не заканчивались благополучно.

Ошалевший Альгидас тянул: дежурный… курсант… гвардейского полка… дважды артиллерийский…

В результате Адьгидас получал еще пару нарядов вне очереди (хорошо, если по кухне — там ночью можно было вдоволь наесться), и таким образом из нарядов этих практически не вылезал.

Один раз в казарму нагрянул сам замполит полка подполковник Дашкин. Услышал сбивчивое бормотание Альгидаса, пришел в ярость. «Это что за чучело? Вы что, сержант (это к стоявшему навытяжку Стельхову) не можете советского солдата русскому языку обучить? За ненадлежащее исполнение своих обязанностей месяц без увольнений!»

Ярость подполковника, влившись в старшего сержанта Стельхова, перекинулась на бедного Альгидаса. Он теперь каждую ночь то драил казарму, то чистил картошку на кухне и спал не более двух часов в сутки. Через неделю Альгидас стал походить на тень, и даже сержант Черемичко, большой шутник, пожалел и разрешил дремать сидя на стуле в послеобеденное личное время. Правда, воротнички потом подшивать приходилось уже ночью, но это мелочи.

Сам командир батареи старший лейтенант Литвинов заметил неладное с курсантом Альгидасом. «У вас болезненный вид, сходите в медсанчасть». Альгидас сходил, но фельдшер Рыжков, померив температуру и давление, нашел курсанта в полном здравии и по-отечески пожелал не пытаться надурить медицину, у которой для симулянтов есть сильные средства. Какие, фельдшер Рыжков не сказал, да Альгидас все-равно ничего и не понял. Просто оделся и вернулся в казарму.

Та зима в Риге оказалась на редкость холодной. Морозы с ветром — все с прибалтийской сыростью. На полевых занятиях казалось, что на тебе даже худенькой шинелки нет — промозглость прохватывала до костей.

Но еще хуже было после, когда переходили на теоретические занятия в теплом классе. Борьба со сном была главной задачей. Естественно, хуже других переносил эту пытку Альгидас, ведь ночью ему удавалось поспать меньше других.

На уроке неожиданно раздавался мощный храп Альгидаса. Капитан Полабухов, интеллигентный человек с юмором, картинно вздымал к небу руки: «Тихо, товарищи солдаты, курсант после трудов праведных отдыхают-с». А потом, на цыпочках подкравшись к спящему Альгидасу, бил его по голове указкой, сопровождая это раскатным басом: «Вста-а-ать!»

Одуревшему Альгидасу приказывали взять лежавший на подставочке учебный снаряд, весом 40 кг, и приседать. Приседать надо было до тех пор, пока Альгидас, в очередной раз опустившись, уже не мог подняться. Тогда еще пару раз, через силу и под грозные окрики преподавателя, Альгидас делал последние приседания и отпускался с миром на свое место.

Впрочем, такая физзарядка мало помогала, и за урок Альгидас, бывало, попадался спящим не один раз.

Учитывая холода, главная запретная вольность курсантов были вшивники. Назвал их так, кажется, замполит-подполковник, вообще острый на словцо.

Вшивник — это какой-нибудь тонкий свитерок, если надо, с отрезанным воротником, который одевался под гимнастерку. Его, естественно, не было видно, но душу и тело он согревал знатно.