Андрей Латыголец - «Годзилла»

— Я стану «фазаном», буду курить, когда захочу и пох на всё.

Правда, некоторые в лице Сташевского, Напалма и Раткевича опасались, что их перевод не коснётся. Намедни Гнилько пригрозил, что они этого не достойны и за всю их прежнюю ущербность их не переведут, и они будут бегать подай-принеси вместе со «слонами».

Произошёл отбой. Прапорщик Станкович, уходя домой, посоветовал сержантам ограничиться парой тройкой ударов.

— На подъёме ротный Студень, а он сами знаете — крест ещё тот.

— Товарищ прапорщик, всё устроим, как полагается, — сказал Потап.

Мы улеглись. По взлётке прошёлся дежурный по роте Виля.

— Пацаны, только без фанатизма!

Я услышал быстрые шаги босых ног к моей койке.

— Я первым начну, с Петровича, — узнал я голос Гнилько.

Он тут же уселся на мне, как петух на курицу, зажав своими коленями мои руки.

— Ну что, готов, самец?

— Давай уж, производи инициацию…

Далее по моей груди прокатился град мощнейших ударов.

— Хорош! — крикнул ему Потап. — Каждый должен оставить свой след.

Я задыхаясь, услышал в другой части расположения град ударов по голым торсам. Вскрики и стоны поглотили казарму.

Лица передо мной сменялись в дикой очередности и вскоре я просто перестал ощущать боль, грудь распухала, как пирог в духовке, и я чувствовал себя потаскухой, которую пустил по кругу весь третий период.

Через пять минут побоище утихло. Я услышал смех довольного Игнатюка и по возгласам остальных понял, что в «фазаны» перевели весь наш период.

Поднялся с койки лишь через десять минут, сбегать посмотреть в душевую на состояние своего тела. В зеркале грудь была устойчивого вишнёвого цвета с ужасными кровоподтёками, напоминая растрелянную мишень в тире.

К утру боль отступила, но любое лёгкое прикосновение к избитому участку приносило ужасный дискомфорт.

На подъёме мы построились во вторую шеренгу, прикрывшись «слонами», но бывалый старлей Студнев выборочно заставил поднять майки Муке, Рацыку и Индюку. Наличие синяков было очевидным.

— А знаете, что я сделаю, — сказал ротный. — Посажу ка на кичу самого тихого сержанта Пушкаревича, пусть всем будет уроком.

Смуглый Пушка даже побледнел.

— Надоели мне эти ваши традиции, — подытожил Студнев.

Нас же всем периодом вместо развода по старинке отправили на дровяной.

— Я — «фазан», пацаны, — не унимался Игнатюк, — наконец-то!

— И радости в этом особой нет, — сказал Гораев.

Мы кури, поглаживая свои раны и молчали, вдыхая запахи раннего лета.

Пушкаревича так и не посадили, а нас ожидало воспитания вновь прибывшего пополнение.

***

Две недели на раступку «слонов» пролетели незаметно, они, конечно, интересовались у нас всякими нюансами по службе, но в большинстве случаев основные моменты с запретами никто с ними особенно не оговаривал. Я старался дистанцироваться от этого мракобесия, надеясь проскочить на шару.

Первым стал возбухать Гнилько: то «слоны» покурили без разрешения, то в бытовке кто-то заснул, то сигарет, видите-ли, вовремя не нашли. Дошло до того, что «слон» Камса повздорил на «стелсе» с Раткевичем по поводу положенных ему кусков черняги, завязалась потасовка и Раткевич получил по лицу. Кубацкий послал Ниху, когда тот сделал ему замечание по поводу не чищенных берцев.

— Хули вы «слонов» не раступливаете, — негодовал Гнилько, — мы уйдём, они ж вас тут поуничтожают в корень, во что вы, суки, роту вторую превращаете?!

У меня на сей счет были другие домыслы. Бить кого-либо я не собирался и при случае увиливал.

Чтобы привить нам толику агрессивности, новоиспеченные «дедушки» стали употреблять в отношении нас старые добрые методы. Я видел, как Гнилько снимал кепку с Игната и со всей дури пробивал ему кулаком по черепу. Такие удары, видимо, отрезвляли «фазанов» и меня охватывала безудержная лихорадка смеха, когда тот же Игнатюк загонял весь «слонятник» в сушилку, и пробивал каждому из них «лосей». Чучвагага и Гурский, вкусив жажду власти, стали поддавать «слонам» с ноги.

С каждым разом новички понимали, что во второй роте особое отношение к низшей касте и вскоре приобрели этот удручающе-запуганный вид. К слову, в каждом роте и подразделении части, не говоря уже о других частях в нашем краю, неуставные взаимоотношения различались. В первой и третьей ротах в «фазаны» переводили за деньги, со «слонами» жестили не так откровенно, и иногда у меня складывалось впечатление, что мы хлебнули лиха побольше остальных.

— Петрович, бери пример со своего периода, — сказал мне как-то Потап. — Не будешь гонять «слонов», тебя «шакалы» так загоняют, что даже Кесарь малиной покажется.

А потом практически после каждой вечерней прогулки дембеля стали требовать исполнения для них «Демобилизации». Снимая берцы, кто-то из «слонов» приносил мне гитару (музыкантов среди них не оказалось) и в бытовке, надрывая голос и, едва не разрывая струны, я пел им эту всеми до боли известную песню. На припевах подпевала уже вся рота. Если ответственным оставался прапорщик, устраивали мини-концерт. При Лёве и Студне дембеля тушевались. Секач лишь просил исполнить его любимую «Ковыляй потихонечку» и горлопанил её вместе с нами. Голос у лейтёхи был неплохим, и напоминал мне баритон гопотечного дворового романтика.

После отбоя «слоны» делали «дедам» чай, бегали им за тапочками, искали по любой прихоти необходимые вещи, заправляли за ними с утра кровати и, глядя на них, мне становилось жаль эти печальные тела.

***

Через десять суток в роту прибил сержант Кесарчук. Кичман оставил свой отпечаток на его осунувшемся и побледневшем лице. Он значительно отих и когда наша сержантура обступила его со всех сторон, обнимая и радуясь его возвращению, я заметил, как у него на глазах выступили слёзы. Всё таки система сломала этого гнусного выскочку, нагнула и как следует отымела.

Прошло несколько дней и я не припомню, чтобы он наглел и высказывал какие-нибудь реплики в нашу сторону. «Слонов» он практически не трогал и вообще был молчалив, держась в стороне от всех событий.

Как-то в каптёрке, помогая Индюку наводить порядок, перебирая различные тряпки в шкафах и шуфлядах, в то время, как Мирон с Кесарем сидели за столом, попивая чай, потчиваясь «слонячими» конфетами, оставшимися после присяги, Мирон спросил:

— Ну что, Петрович, сильно напрягал тебя Серёга в карауле?

Я посмотрел в его сторону и мне показалось, что Кесарь немного замялся.

— Ну так, минимально…

— Да не гони ты, я слыхал, как вам доставалось, даже ваши «деды» нас так не чепляли.

— Я не имею никаких претензии в отличии от других, — сказал я, припомнив слова Гурского.

Кесарь нервно заёрзал на стуле.

Он прекрасно понимал, что когда его период уйдет на дембель, ему придётся ещё десять суток околачиваться с нами, а там гляди, вспыхнут старые обиды, да и «слонов» новых две дюжины, история могла приобрести всякий окрас.