Александр Кириллов - Моцарт

Ответ Вольфганга был однозначным: «эта персона не для композиции», потому что «по природе глупа и по природе ленива».

Время уходит , думал он, может быть ему не так много отпущено, а он вынужден растрачивать себя, дрессируя, какую-то безмозглую сраную дю дю’кéшу. Он вдруг спохватывается, отогнав дурные мысли. Ведь он еще не рассказал бедной Лиз о самом коротком и удобном пути в Париж, составленном для него отцом. Вот, писал тот, «мои предложения относительно другой дороги, которая гарантирует тебе возможность быстрее оказаться в Париже, я думаю: из Кобленца в Трир, Люксембург, Седан… затем Ретель, Реймс, Суасон и Париж. N.B.: из Парижа в Ретель 22 французских почтовых станций, Ретель в двух шагах от Седана, Люксембург не дальше от него, и Трир вблизи Люксембурга». Реймс и Седан — большие города. Там вполне можно прилично заработать, чтобы сократить дорожные расходы, «виртуозы редко приезжают в такие места».

И снова деньги, деньги… Вчера, зайдя в комнату Ле Гро, он случайно обнаружил среди кипы валявшихся нот, свою Symphonie concertante для четырех инструментов. Его друзья из Мангейма: Вендлинг (флейта), Рамм (гобой), Пунто (валторна) и Риттер (фагот), были в бешенстве, узнав, что директор здешних «духовных концертов» до сих пор не удосужился отдать партитуру в переписку. Они требовали, чтобы Вольфганг выяснил наконец у Ле Гро, почему их не включили с этой симфонией ни в один из прошедших концертов.

Ведь это редкая удача, чтобы музыканты такого уровня вместе собрались в Париже… Он бросился к Ле Гро: «Вы уже отдали Symphonie concertante в переписку? — Нет, я забыл» — достойный ответ. Музыканты разъехались, симфония затерялась… Хоры, которые он написал здесь по просьбе Ле Гро для «Miserere» Хольцбауэра прозвучали в кантате анонимно; если бы даже они имели успех, и тогда бы никто не узнал, кто их сочинил.

Его музыку к балету «Безделушки» хореограф Новерр частью использовал в своей постановке без указания в афише имени Моцарта, и эта попытка закончилось так же бесславно, как и все прежние… Ни денег (кто же оплачивает дружескую услугу), ни… С ним раскланивались, приглашали на обеды, часами слушали его импровизации, но забывали о нём сразу же после сердечного рукопожатия. Французы расплачиваются комплиментами .

И снова прав, стало быть, барон фон Гримм, утверждающий, что для Вольфганга единственный надежный заработок — богатые ученики. Но и барон в сомнении: «хватит ли ему [Вольфгангу] здоровья, чтобы заниматься этим ремеслом, ибо бегать во все концы Парижа и разговаривать до изнурения, чтобы показать себя, дело весьма утомительное… Можно было бы ему, конечно, целиком предаться сочинительству, но в нашей стране наиболее влиятельная публика не разбирается в музыке… Стало быть, всё воздают именам».

За соседним столиком — молодая пара. Мужчина пьет виски, жена пичкает ребенка мороженым. Мелированные волосы, заплетенные в тонкие косички, задиристый носик, полураскрытые губки. Заметив к себе интерес, парижская красотка с небесно-голубыми глазами безучастно рассматривает юношу царственным взглядом — и юноша задергался у неё на крючке, сердце стукнуло и зазбоило — так могла бы смотреть на него только Лиз — и «пьяное в лоскуты» уютное кафе затрещало по швам.

В «любовно-мороженом» трио закапризничал ребенок и стал отпихивать ложечку, пуская клубничные слюни. Мать, чтобы его успокоить, принялась лепетать всякие глупости, в то время как папа, накинувшись на мороженое, аппетитно уплетал из вазочки розовые шарики.

Но всё вокруг продолжало расползаться и трещать, и это надо было остановить или как-то сшить расползавшиеся лоскуты уличного кафе — и он ткнул в бумагу очиненным пером: « Баста! .. [невольно вырвалось у него, и вся кровь бросилась ему в лицо…] Если бы у меня были бы деньги, которые кто-то, их не столь заслуживший, безбожно транжирит — если бы они у меня были! Но тот, кто может [помочь] — не хочет, а кто хочет — не может!»

Здесь, в кафе, Вольфганг пишет письмо Фр. Веберу (их будет три). И то, что письма, даже в день смерти матери, уходят не только к Буллингеру с просьбой подготовить сестру и отца к известию о её кончине, и не только к папаше Леопольду с загадочной фразой: («У меня засела в голове одна вещь, о которой я прошу Бога каждый день»), но и к Фр. Веберу в Мангейм («Я хочу попытаться устроить вам и мад [емуазе] ль вашей дочери приезд в Париж этой зимой») — о многом говорит. Он повернут на этом. «Ваше счастье я ставлю выше собственного покоя и собственных удовольствий», — повторяет он папаше Фридолину в каждом письме как заклинание: «если вы там [в Мангейме] не в силах дольше продержаться — т.е. совсем не в силах — тогда вы можете прямо сейчас ехать в Париж, даже без ангажемента .

Поездка, стол, logement, 157 157 (фр.) квартира дрова и свечи не будут вам стоить ничего, хотя этого и недостаточно… Да, дражайший друг, если бы я смог устроить всё таким образом, чтобы мы жили вместе, счастливо и радостно, то я готов ради этого всё предпочесть и всем пожертвовать… И Господь, я надеюсь, подарит мне еще радость снова увидеть тех, кого я люблю всем сердцем и всей душой». Не о своей родной семье болит душа, когда он в письмах к отцу постоянно делает упор на то, что здесь, в Париже, он якобы из кожи вон лезет лишь бы устроить их семейное благополучие. С сыновним долгом он смирился давно и будет стараться его исполнять, но при этом он всякий раз оговаривается, что однажды и отец, в свою очередь, не откажет ему в том, чтобы исполнилось его желание, в котором заключено всё его блаженство. Это загадочное «однажды Вы мне не откажите», обращенное к отцу, настойчиво кочует у него из письма в письмо. Теперь-то понятно, что придавало ему сил, какóй замысел он вынашивал в голове: то был скорый брак с Лиз. Вот что смягчит ему боль от потери матери и поможет пережить все неудачи и скандалы с отцом. А очередная встреча с парижской красоткой будет по-прежнему распалять его воображение фантазиями о Лиз, об их совместном житье-бытье, побуждая вникать во множество житейских вопросов, ставших усладой в незаладившейся для него парижской жизни. «Это как пересадка на новую почву, думал я, и людям она также необходима, как и растениям». *

Между столиками кафе, церемонно и мягко ступая, прошествовала рыжая кошка со слипшейся от дождя шерстью. Ей протягивают кусочки сыра или творожного торта, а она, собирая пóдать из многочисленных рук, равнодушно проходит в дальний закуток залы к угловому столику, куда понесли только что заказанный ром St.-James .

Окна кафе — и всё, что в состоянии блестеть, — уже сверкают в лучах солнца: и янтарный ром в пузатой рюмке, и рыжая шерсть вымокшей кошки, и детские глазки напротив, будто всё это кто-то поджег. Солнце, отделившись от туч, вольготно раскинулось на клочке чистого неба.