Александр Кириллов - Моцарт

Помнишь, мы сидели с тобой в саду роденовского музея за столиком в кафе под открытым небом, и дождь накрыл нас струящимся шатром. Сверкало солнце, холодными искорками брызгали, разбившиеся о столешницу капли, плюхаясь в чашки с кофе, вспрыгивая на бисквиты «plaisirs». Мы держались за руки, как дети, счастливые и вымокшие до нитки, совсем одни в пустом пространстве музейного кафе… Всё неистово дышало солнцем, грозовой свежестью и любовью…

Дождь стекает по лицу теплыми слезами, от дождя разбухает одежда, ярче краснеют розы — на балконах и по стенам узкой улочки с маленьким кафе наверху, где гуляют запахи кофе, коньяка, где смех пенится над оживленными разговорами, где за угловым столиком, потягивая из стакана что-то горячительное, пишет Хемингуэй… «Это было приятное кафе, теплое чистое и дружеское». * 155 155 *Эрнест Хемингуэй «A Moveable Feast» («Праздник, который всегда с тобой») Все цитаты из его книги отмечены звездочкой. Может быть, это «A Moveable Feast» («Праздник, который всегда с тобой») или «Кошка под дождем». Водосточные трубы брызжут дождевой водой, заставляя прохожих опасливо перебираться через пузырчатые потоки… Кто-то вошел с улицы, звякнул колокольчик. Молодой человек стряхнул с носа холодную каплю, «повесил свой старый дождевик на вешалку, чтобы он просох». * Сел за столик в стороне от шумной компании, заказал чашку кофе.

Попу гай, выбравшись бочком из приоткрытой клетки, с криком набросился на пространство, атакуя его, как пьяный десантник, одуревший от водки. Гвалт из двух десятков голосов всей тяжестью взгромоздился до самого потолка, отлавливая испуганную птицу… И вдруг тишина — внутри себя тишина, из глубин которой баллистическими ракетами беззвучно поднимались, как во сне, обдавая жаром, еще неясные образы. «Я достал из кармана пиджака блокнот, карандаш и принялся писать». *

Дверь кафе приоткрылась и… Нет, не так! За окном кафе медленно проплыла женская головка в широкополой соломенной шляпке, украшенной цветами… Нет! нет! нет! Есть д ва портрета Алоизии Ланге (Вебер) неизвестных художников, да и то на одном из них она изображена в роли (опера Гретри «Азор и Земира») — очень женственна и артистична, Земира с глазами персиянки. Миловидность и тонкость черт, лучистый взгляд — у каждого вызовет невольный вздох: чертовски обаятельна и красива. А где еще её портреты, известной венской певицы? Едва она приболела, как местная газета из Ратисбонна в колонке на венские темы тут же отозвалась заметкой: « мы можем вскоре, к нашему несчастью, потерять лучшую певицу» . Её муж оставил нам замечательный портрет Вольфганга, её младшей сестры Констанцы, пишет портрет Моцарта-старшего в дни его посещения Вены, а где портрет его жены Алоизии Ланге (Вебер)? Об одном её портрете (юной девушки) Вольфганг упоминает в письме к Тёкле. Господин Бартоломе хотел сделать с него гравюру, «речь идет о portrait’e, который был у барона Гётца в Мюнхене… В будущем марте будет уже 2 года, как о portrait’e … никаких известий. А в марте прошлого года было обещано его вернуть». Сгинул он где-то в чужих руках или вернулся в семью?

И вот вваливается к ней в дом господин Кюмли, художник при дворе курфюрста [о нем Вольфганг с завистью говорит как о большом друге семейства Веберов, везунчике и счастливчике, который носил Лиз на руках и сотни раз целовал, когда она была ребенком. Он-то мог написать её портрет]. И что же он видит? [Вольфганг — глазами художника Кюмли] В полоборота сидит за клавиром Лиз и улыбается, как шамаханская царица, в легком пеньюаре, с распущенными волосами, крупными кольцами спадающими на плечи. Под вздымающейся на груди прозрачной тканью едва заметна паутинка из вен. «Он [т. е. Кюмли] не мог мне доставить бóльшего удовольствия, постоянно возвращаясь к разговору о Вас, — признается ей Вольфганг из Парижа, — но вдоволь [наговориться] никогда [нам] не удавалось». Итак, Кюмли беседует с Лиз в Мангейме теперь уже о Вольфганге. Они оживленно болтают и господин Кюмли живописует в подробностях их парижское знакомство, когда он явился к Вольфгангу с портретом Рааффа 156 156 Раафф (Raaff) Антон (1714—1797) —известный тенор. Пел партию Идоменея в опере Моцарта «Идоменей». . Их беседа, г. Кюмли и Лиз, продолжается за обедом, на прогулке, в театре во время вечернего представления. И, уже прощаясь, вместе с пожеланиями доброй ночи Кюмли снова возвращается мыслями к Вольфгангу, к его парижским успехам и, похоже, к его близкому дебюту с французской оперой. На ночь Лиз запирается у себя и молится до рассвета. Рано-рано, пока еще все спят, она покидает дом с дорожной сумкой, и шаткая почтовая карета мчит её по каменистой дороге в Париж. Только бы не хватились её, не догнали бы и не вернули…

Юноша, отхлебнув горячего кофе, чтобы унять дрожь, надолго задумывается, рассеянно помешивая ложечкой сахар. Остановившийся взгляд выражает нежность и боль. Он водит, не замечая, у себя под носом свернутой салфеткой, прижимая её слегка выпяченной верхней губой. «Мне здесь совсем не нравится [хочется ему сказать — хоть кому-нибудь, лучше бы немцу, но вокруг одни французы] … Я не нахожу здесь никакого утешения, никакой беседы, никаких приятных и достойных отношений с людьми, — в частности, с женщинами, большей частью шлюхами». Всё его здесь отвращает, всё ему кажется чуждым. Ни одна гризеточка не может растравить ему душу мыслью о Лиз — настолько вульгарны они в его глазах. «Я из добропорядочной Германии. И что из того, если там не всегда можно открыто говорить, зато, по крайней мере, можно свободно мыслить, как тебе хочется». О-хо-хо…

Дождь усиливается. Его текучесть и в то же время незыблемость присутствия на окнах — завораживает.

Это кафе стало для Вольфганга передышкой, передышкой вынужденной, чему он был рад, хотя праздность, пусть и минутная, возвращает его, как всегда, к тягостным мыслям . Дни летят, месяцы , а он всё в бегах, всё в поисках учеников. И, конечно, прав был барон фон Гримм, что учеников здесь нельзя иначе приобрести как только предельной активностью и даже шарлатанством . Да, он не шарлатан, но разве он не активен? И отец… Боже… Неужели он ничего не понимает, когда так саркастично цитирует его: «Ты пишешь: «Сегодня я давал 4-й урок Mad [emoi] selle du duc [герцогской дочке]. И ты хочешь, чтобы она сама уже сочиняла темы? Ты думаешь, что все люди столь же Genie [гениальны], как ты?.. Вели ей украсть или, выражаясь вежливей, сделать аппликацию. Сначала у неё ничего не выйдет, пока не появится Courage … Только продолжай! Если Mr. Le Duc [герцог] услышит какую-нибудь безделицу, сочиненную его Mad [emoise] lle дочерью, он будет в восторге».